Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

— Разреши Ивану смотаться на поселок за спиртом, — говорит один из них. — Ты же уже закончил.

— Зачем ему мое разрешение? Он выехал за оцепление, и — вольный казак.

— Он говорит, что без твоего разрешения не может.

— Ну, ладно, пришлите его ко мне.

Минут через пять подходит Иван.

— Зачем тебе мое разрешение? Хочешь ехать, езжай. Только смотри, если охрана спросит, почему ты и куда едешь верхом, скажешь, что я послал тебя вперед по трассе посмотреть, где можно заготовить жердей для лекал.

— Ага, точно, это хорошо.

И уехал верхом.

Поселок участка леспромхоза был километрах в шести от нашего объекта, и я ожидал его примерно через час.

Занимаюсь своими подсчетами, слышу какой-то шум на границе оцепления, чувствую, что-то случилось. Подходит один из воров, быстро говорит: «Псы Ивана повязали!». Рассказывает. Оказывается, в поселке на этот раз спирт продавался в чекушках. Денег дали Ивану на 10–12 чекушек и одну из них жаловали ему за услуги. Чего бы ему, мерзавцу, не припрятать честно заработанную чекушку, выдать товар заказчику, приехать к зоне, в любое время войти в зону, а его никогда и ни в какое время не обыскивали, а затем уже в зоне устроить себе пьянку, и с закуской.

А он эту пожалованную чекушку выпил сразу, а это больше, чем пол-литра водки, да еще и без закуски, и подъехал к оцеплению, уже сильно шатаясь, и вообще лыка не вязал. Это возбудило подозрение, его ссадили с коня, обыскали, нашли спирт и, конечно, задержали.

Подходит ко мне начальник конвоя.

— Иди, посмотри, — говорит мне, — все твое хозяйство на подводу погружено.

— А что, — отвечаю я, — Иван не знает, что надо грузить?

— Иди, иди, Иван не в форме.

Иду, проверяю подводу — все погружено, но Ивана не вижу. Уже отхожу — вижу, грузят на подводу и Ивана, и один из конвоиров, превратясь в возчика, двигается в путь.

Подходит конец работы, идем к зоне, на душе кошки скребут: что будет, что будет?

Подходим к воротам, шеренга надзирателей приступает к обычному сплошному шмону. Вижу, как воров по очереди отводят в сторону, причем всех. Значит, Иван не раскололся.

Вхожу в зону, меня не трогают. Иду в барак, ужинаю, уже поздно, думаю: «Неужели пронесло»?

Нет, не пронесло. Приходит надзиратель: «Иди к начальнику».

Захожу в кабинет.

— Расскажи, как ты посылал Ивана за спиртом.

— Я не посылал.

— И денег ему не давал?

— И денег не давал. Зачем мне спирт, я не пью. И откуда у меня столько денег?

— Иван сказал, что ты его послал, и что ты дал ему денег.

— А что он может еще сказать? Он же знает, что если он заложит меня, то я ему, в крайнем случае, морду набью, да еще и как сказать: он парень куда крепче меня. А если заложит кого-другого, то может и не досидеть свои три месяца? Правильно Иван делает.

— Может и так, только ты все равно знаешь, кто Ивану деньги давал.

— Не знаю. Если кто знает, так это Иван.

В таком духе разговор продолжался еще с полчаса.

— Ладно, — говорит майор Аникин, — видно ты по общим соскучился. Надзиратель, в карцер его, а завтра еще поговорим.

Надзиратель, спасибо ему, разрешил мне зайти в барак, чтобы одеться потеплее и захватить одеяло. Я же знал, что карцер не отапливался.

Идем.

— Тебя куда, — спрашивает надзиратель, — в общую или в одиночку?

— А Иван где?

— В одиночке. А ты подумай!

Подумать было над чем. Месяца два назад на наш лагпункт прибыл этап, в котором был человек, приговоренный где-то ворами к смерти за какую-то провинность перед одним из авторитетных воров. Здешние собрали сходку и постановили привести приговор в исполнение. Исполнителем оказался один из известных в Нижне-Амурлаге блатных по имени Витька. Я его хорошо знал еще по Амгуни. В законе он не был, но был достаточно авторитетным блатным, и если на лагпункте не было вора в законе, он был главным блатным. Порядок он (по своей линии) держал, особого бандитизма не допускал, был в некотором роде либерал среди блатного народа.

Как он попал в исполнители, мне не известно. Обычно исполнителями становились или добровольно, или по поручению (за какие-то дополнительные блага), или, в конце концов, роль эта разыгрывалась в карты.

Я не один раз встречал в воспоминаниях узников ГУЛАГа, как где-то кого-то убили просто потому, что жертву проиграли в карты, хотя она ничем перед блатным миром не провинилась. Я таких случаев не знаю и в них не верю. А случаи розыгрыша в карты роли исполнителя вынесенного приговора мне известны.

Витька оказался исполнителем, но кончилось это для него плохо. Большая колонна возвращалась с работы, было холодно, на время сдачи инструмента и шмона горели костры. Назначенная жертва сидела у костра. Витька подошел сзади и ударил киркой, но почему-то не по голове, а по плечу. Охрана вмешалась, схватила Витьку и потащила в карцер. А там в это время в общей камере сидели все воры в законе, они быстро организовали сходку, обвинили его в умышленном неисполнении приговора и там же немедленно задушили. А та жертва осталась жива, и позже выяснилось, что это вовсе не тот человек, а просто его однофамилец.

Вот такие дела. Призадумаешься.

Грюк, грюк, бряк, бряк, и я захожу в камеру. Двухэтажные нары из отесанных на один кант березовых жердей, на полу — сантиметров на двадцать вода.

Все избранное общество, расположившееся, конечно, на верхних нарах, встречает меня без удивления и вполне благожелательно.

— А где Иван?

— Здесь, только в одиночке, до сих пор еще не протрезвел.

— Что Иван сказал начальству?

— Сказал, что послал его я.

— А что сказал ты?

— Сказал, что я его не посылал.

— Что сказал начальник?

— Сказал, чтобы я получше подумал, а условия для раздумываний здесь, в карцере, хорошие, никто думать не мешает.

Смеются. Место на верхних нарах находится и для меня.

Потекли дни. Дни невеселые: триста граммов хлеба в день и через день — один раз горячая лагерная баланда. Конечно, соратники большинства нашей компании постоянно предпринимали попытки подбросить нам чего-нибудь съестного, и иногда это удавалось. Например, несколько раз нам передавали в коробках из-под «Казбека» плотно уложенные шоколадные конфеты и еще что-то. Bee делилось на всех поровну, не исключая и меня. Кто-то из надзирателей, безусловно, участвовал в этих делах.

Главное же, что и меня, уже, по-моему, все на свете видевшего, немало удивило, что и в этих не очень комфортных условиях верхушка уголовного мира не теряла способности управлять своей епархией. Они получали постоянно всю нужную информацию, обсуждали все вопросы, принимали решения и переправляли их «на волю», причем, иногда это были вопросы и запросы по делам, выходящие далеко за пределы нашего лагпункта и даже всего Дальнего Востока.

Вообще связь в воровском мире была образцовой, и иногда на воровских сходках обсуждались запросы с Воркуты, Колымы и других не ближних мест.

Меня нисколько не стеснялись, и от меня ничего не скрывали. Даже иногда и моего мнения спрашивали, и я его высказывал по поводу, например, поступка какого-нибудь вора в законе в Караганде. При голосовании, а такие моменты были, я, конечно, участия не принимал.

С первого же дня меня попросили «тискануть романчика». Теперь я уж знал, что должность «романиста», хотя и почетная, но все-таки «шестерочная» при воре в законе, и я после того главного этапа из Кемерова в Комсомольск-на-Амуре больше никогда не веселил публику «романами». Здесь я решил отказаться от этого решения и много рассказывал: Вальтера Скотта, Майн-Рида, Купера, Гоголя. Слушали меня изумительно.

Иногда рассказывали мои сокамерники. Некоторые из этих рассказов я помню до сих пор, но пересказывать не буду: они не для благородных ушей, да и требуют солидного перевода, а феню я уже порядком забыл.

Проходит 10 дней. Оказывается, такой срок назначил нам Аникин.

Грюк, грюк, бряк, бряк! И мы, худые, но довольные, как пишут в произведениях соцреализма, рано утром, перед разводом идем к воротам, где уже выстроены бригады.

— Меня куда? — тихонько спрашиваю я надзирателя.

— Нарядчика спросишь, — отвечает тот.

И пошел я на общие работы. Теперь мой труд назывался так: «Отсыпка насыпи с разработкой грунта III категории, вручную с дополнительной перекидкой, перемещением тачками на 15 метров, разравниванием и уплотнением». Бригадир особенно меня не прижимал по известной причине. Я знал, что и Анацкий, и топограф добивались для меня амнистии, но Аникин не поддавался.

Дни шли. В насыпи железнодорожного пути Комсомольск-на-Амуре — мыс Лазарева добавлялись мои собственные сугубо личные кубометры.

Майор Аникин круто обошелся с нашей теплой компанией. Четверых моих сокамерников отправили на этап, скорее всего в Ванино. Остался один, назначенный бригадиром. Такое в лагерях бывало часто. Обычно на каждой колонне обязательно образовывалась группа молодого хулиганья, называемых «пацанами», которые всячески увиливали от работы. Начальству в таких случаях хотелось иметь вора в законе, которого уговорами или даже угрозами отправить в тартары, назначали бригадиром над этой шоблой, которая сразу начинала работать под воздействием единственного применяемого в таких условиях педагогического приема — «ломом вдоль хребта», и никаких жалоб.