Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

Люди действительно свободны, а не просто обладают даром свободы, пока они совершают поступки, ведь быть свободным и действовать – это одно и тоже.

Возможно, лучшая иллюстрация свободы как присущей совершению действий – это макиавеллевское понятие virtù, совершенства, с каким человек откликается на возможности, которые мир открывает перед ним под видом fortuna. Его значение лучше всего передается словом «виртуозность», т. е. совершенство, о котором мы говорим в случае исполнительских видов искусства (в противовес созидательным искусствам). Предмет таких видов искусства – само исполнение, а не его конечный результат, который переживает породившую его деятельность и становится от нее независим. Виртуозность макиавеллевской virtù некоторым образом напоминает нам о факте, о котором сам Макиавелли вряд ли знал: о том, что греки, отличая политическую деятельность от всех прочих, всегда использовали такие метафоры, как игра на флейте, танец, врачевание и мореплавание, т. е. проводили аналогию с теми искусствами, в которых виртуозность исполнения имеет решающее значение.

Поскольку любой поступок в какой-то мере требует виртуозности, а виртуозность – это совершенство, присущее исполнительским искусствам, политику часто определяли как искусство. Разумеется, это никакое не определение, а метафора, и эта метафора становится совершенно ложной, когда впадают в обычное заблуждение и рассматривают государство или правительство как произведение искусства, как своего рода коллективный шедевр. Если имеются в виду созидательные искусства, порождающие нечто осязаемое, материализующие человеческую мысль до такой степени, что произведенная вещь обретает собственное независимое существование, то политика – прямая противоположность искусства, что, впрочем, не делает ее наукой. Политические институты, хорошо они устроены или нет, могут продолжать существовать, только если люди продолжают действовать; их поддержание обеспечивается тем же самым средством, что и их возникновение. Независимым существованием отличается произведение искусства – результат созидания; государство же, результат действия, отличается предельной зависимостью от дальнейших действий, направленных на поддержание его существования.

Дело не в том, свободен ли художник в процессе созидания, а в том, что этот процесс не выносится на публику и не предназначен для того, чтобы быть явленным в мире. Таким образом, та свобода, которая, несомненно, присуща созидательным искусствам, остается скрытой; не свободный творческий процесс в итоге становится явлен и приобретает значение в мире, а его конечный результат – произведение искусства. Напротив, исполнительские искусства действительно имеют близкое родство с политикой. Артистам-исполнителям (танцорам, сценическим актерам, музыкантам и им подобным), чтобы показать свою виртуозность, нужна аудитория, точно так же, как людям, совершающим поступки, нужно присутствие других – тех, кому они могли бы себя явить. И первым, и вторым для их «работы» нужно публично организованное пространство; и первые, и вторые в своем исполнении зависят от других. Не следует думать, что такое пространство явленности само собой разумеется везде, где люди живут вместе, образуя сообщество. Греческий полис был некогда именно той «формой правления», которая предоставляла людям пространство явленности, где они могли совершать поступки, своего рода театр, на сцене которого могла появляться свобода.

Использование слова «политический» в смысле греческого полиса не является ни произвольным, ни надуманным. Это слово и ныне во всех европейских языках происходит от названия исторически уникальной организации греческого города-государства. Отголоски опыта того сообщества, которое впервые открыло сущность политической сферы, слышны в этом слове отнюдь не только эрудитам и отнюдь не только из-за его этимологии. На самом деле трудно, да и вовсе неверно говорить о политике и ее глубинных принципах, не обращаясь в какой-то степени к опыту греческой и римской античности, ведь никогда больше, ни раньше, ни позже, люди не ставили политическую деятельность так высоко и не наделяли ее сферу таким достоинством. Проблема отношения свободы к политике дает еще один повод обратиться к античности: только античные политические сообщества основывались с непосредственной целью служить свободным людям – тем, кто не был ни рабом, принуждаемым другими, ни трудягой, движимым жизненной необходимостью. Если мы, кроме того, понимаем политическое в смысле полиса, то его цель или raison d'être в том, чтобы учредить и поддерживать такое пространство, где свобода как виртуозность сможет быть явлена. Это такая сфера, где свобода – мирская действительность, воплощенная в словах, которые можно услышать, делах, которые можно увидеть, и событиях, о которых говорят, которые запоминают и превращают в рассказы, пока они не войдут наконец в великую книгу рассказов человеческой истории. Все, что бы ни возникло в этом пространстве явленности, по определению носит политический характер, даже если не представляет собой непосредственного продукта действия. То, что остается вне ее, как, например, великие подвиги варварских империй, может впечатлять и заслуживать внимания, но, строго говоря, не носит политического характера.

Любая попытка вывести понятие свободы из политического опыта потому кажется странной и вызывает недоумение, что все наши теории по этому вопросу находятся под влиянием представления, что свобода есть прежде всего атрибут воли и мысли, а не действия. Такие приоритеты объясняются не только представлением, что всякому поступку психологически должен предшествовать познавательный акт рассудка и приказ воли осуществить его решение. Вероятно, еще большую роль играет положение, что «совершенная свобода невозможна при существовании общества», т. е. что свободу в ее совершенном виде можно позволить только вне сферы человеческих дел. Довод здесь не в том, что мышление по своей природе нуждается в большей свободе, чем любая другая деятельность людей (что, возможно, верно), а, скорее, в том, что мышление как таковое не опасно, и поэтому только на действие нужно накладывать ограничение: «Никто не мнит, что действию надо предоставить такую же свободу, как мнению»[143]. Это, разумеется, одна из основ либерализма, который, несмотря на свое название, внес вклад в изгнание понятия свободы из политической сферы. Ведь согласно этой же философии задачей политики должно быть исключительно поддержание жизни и защита ее интересов. Так вот, там, где на карту поставлена жизнь, всякое действие по определению подчинено необходимости, а для обеспечения жизненно необходимого лучше всего подходит гигантская и все еще растущая сфера социальной и экономической жизни, затмившая с приходом Нового времени политическую сферу. Похоже, по-настоящему политической осталась только внешняя политика, поскольку в отношения между нациями по-прежнему вовлечены вражда и симпатия, несводимые к экономическим факторам. Но даже здесь преобладает веяние рассматривать международные проблемы и соперничества держав, исходя из того, что в конечном счете за ними стоят экономические факторы и интересы.

И все-таки, как фраза «Свобода есть raison d'être политики» по-прежнему звучит для нас как общее место, несмотря на все теории и – измы, так и положение, что мужество – одна из кардинальных политических добродетелей, по-прежнему кажется нам само собой