Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

олицетворяет внешний мир и ни в коем случае не тождественно самости человека. Именно внутри человеческой самости, во «внутреннем доме» (interior domus), который Эпиктет все еще считал местом, где человек – безраздельный господин, вспыхнул конфликт между человеком и им же самим, и воля была побеждена. Христианская сила воли была открыта как орган самоосвобождения и тут же оказалась негодной. Мощь будто оказалась парализована волением, словно стоило только людям изъявить волю к свободе, как они лишились способности быть свободными. Похоже, большее, чего воля могла достичь в смертельной схватке с мирскими желаниями и намерениями, от которых сила воли, как предполагалось, должна была освободить самость, это угнетение. Из-за бессилия воли, ее неспособности породить настоящую власть, ее вечного поражения в битве внутри самости, в которой мощь истощила свои силы, воля к власти сразу же превратилась в волю к угнетению. Здесь я могу лишь мимоходом упомянуть о роковых для политической теории последствиях этого приравнивания свободы к человеческой способности воли; им отчасти объясняется то, что даже сегодня мы почти автоматически приравниваем власть к угнетению или по меньшей мере к господству над другими.

Как бы то ни было, то, что мы обычно понимаем под волей и силой воли, выросло из этого конфликта между волящей самостью и исполняющей, из опыта немощи воления, означающего, что воление, независимо от того, чего именно волят, остается подчинено самости, дает ей сдачи, подстрекает ее, провоцирует ее или уничтожается ею. Как бы далеко ни забралась воля к власти, пусть даже кто-то, охваченный ей, начнет завоевывать весь мир, воление просто не может избавиться от самости; оно всегда остается к ней привязано и по большому счету у нее в зависимости. Эта зависимость от самости отличает воление от мышления, которое тоже осуществляется между мной и мной самим, однако в диалоге мышления самость не является объектом мыслительной деятельности. То, что воление стало таким жадным до власти, то, что воля и воля к власти практически стали одним и тем же, объясняется, возможно, тем, что первым опытом воления был опыт его бессилия. Во всяком случае, алчная жестокость тирании, единственной формы правления, возникающей напрямую из воления, объясняется эгоизмом, полностью отсутствующим в утопических тираниях разума, с помощью которых философы надеялись принуждать людей и моделью для которых им служил мыслительный процесс.

Я сказала, что философы впервые заинтересовались проблемой свободы, когда свобода переживалась уже не в совершении поступков и объединении с другими, а в волении и общении с собственной самостью, короче, когда свобода стала свободной волей. С тех пор свобода остается философской проблемой первого порядка; в таком виде она была применена к политической сфере и стала заодно политической проблемой. Из-за философского сдвига от действия к силе воли, от свободы как состояния, манифестированного в поступке, к liberum arbitrium, идеалом свободы престала быть виртуозность в вышеуказанном смысле, а стал суверенитет, идеал свободной воли, независимой от других и в конечном счете берущей над ними верх. Философское происхождение нашего нынешнего представления о свободе по-прежнему дает о себе знать у политических авторов XVIII века, когда, например, Томас Пейн настаивает, что «человеку, чтобы быть свободным, достаточно волить этого». Лафайет применил эти слова к национальному государству: «Pour qu'une nation soit libre, il suffit qu'elle veuille l'être»[154].

Очевидно, что в подобных словах звучит отголосок политической философии Жан-Жака Руссо, который и поныне остается самым последовательным представителем теории суверенитета, который он напрямую вывел из воли, что позволило ему рассматривать политическую власть строго по образцу индивидуальной силы воли. Не соглашаясь с Монтескье, он доказывал, что власть должна быть суверенна, т. е. неделима, поскольку «разделенная воля была бы немыслима». Он не избежал последствий этого крайнего индивидуализма и полагал, что в идеальном государстве «граждане не вступают ни в какое общение друг с другом», что во избежание фракций «каждый гражданин должен иметь только свои собственные мысли». В действительности, теория Руссо опровергается уже тем, что «нелепо, чтобы воля сковывала себя на будущее время»[155], сообщество, основанное на такой суверенной воле, было бы построено не просто на песке, а на зыбучем песке. Все политические дела всегда распределялись внутри сложноорганизованной системы связей и обязательств на будущее (таких, как законы, конституции, договора и союзы), которые все в конечном счете проистекают из способности обещать и держать обещания перед лицом существенных неопределенностей будущего. Более того, государство, где нет никакого общения между гражданами и каждый имеет только свои собственные мысли, по определению тирания. Возможно, ничто не свидетельствует столь же ясно о том, что способность воли и силы воли сама по себе, вне связи с любыми другими способностями, является по существу неполитической и даже антиполитической, как нелепости, с которыми столкнулся Руссо, и то, с какой любопытной готовностью он их принял.

В политическом отношении это отождествление свободы и суверенитета – возможно, самое опасное и пагубное последствие философского уравнивания свободы и свободной воли. Ведь оно ведет либо к отрицанию человеческой свободы, когда осознают, что люди, чем бы они ни были, никогда не суверенны, либо к выводу, что один человек, группа или политический организм может стремиться к собственной свободе только ценой свободы, т. е. суверенитета всех остальных. В понятийных рамках традиционной философии действительно очень трудно понять, как свобода может существовать при отсутствии суверенитета, или, говоря иначе, почему свобода дана людям лишь в несуверенных условиях. На самом деле, столь же неправдоподобно отрицать свободу, ссылаясь на тот факт, что люди не суверенны, сколь опасно думать, будто индивид или группа могут быть свободными, только если они суверенны. Всем известный суверенитет политических организмов всегда был иллюзией, и эту иллюзию вдобавок можно поддержать только насильственными (т. е. по существу неполитическими) средствами. В условиях человеческого существования, определяемых тем фактом, что на Земле живет не человек, а люди, свобода и суверенитет настолько далеки от тождества, что даже не могут существовать одновременно. Там, где люди желают быть суверенными, как индивиды или организованные группы, они должны подчиниться гнету воли, будь то индивидуальная воля, с помощью которой я принуждаю самого себя, или «общая воля» организованной группы. Если люди желают быть свободными, то именно от суверенитета им и надо отказаться.

IV

Поскольку вся проблема свободы встает для нас в горизонте христианских традиций, с одной стороны, и изначально антиполитической философской традиции – с другой, нам трудно осознать, что существует такая свобода, которая не является атрибутом воли, а сопутствует делу и действию. И поэтому давайте еще раз вернемся в античность, а именно