Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев

Через час-два перед ними уже стоял худой, с ввалившимися от недоедания щеками смертельно уставший мужчина лет сорока. Из-под полы видавшей виды телогрейки виднелся тяжелый сверток – инструменты, завернутые в мешковину. Некоторое время инженеры пристально всматривались в своего спасителя.

– Сможешь? – кивнул на внушительный железный шкаф главный инженер. Потом встал, за ним поднялись и остальные. На их лицах была и мольба, и… вина. Вина за случившееся, вина за то, может быть, что они инженеры, а он…

«Зек» угрюмо оглядел каждого и тихо пробасил:

– Выйти всем отсюда надо…

Все переглянулись в тягостном молчании. Потом кто-то сказал:

– Часовой останется…

Заключенный грохнул сверток на подоконник.

– Тогда открывайте сами! – И направился к двери, где стоял доставивший его сюда часовой.

– Ну ладно, не ломайся! Пойми и нас, дорогой… – с просительными нотками в голосе произнес главный инженер.

– И инструмент дали хреновый… Здесь же вам не самодеятельность, – примирительно проворчал «зек» и присел на корточки возле сейфа, рассматривая замки.

Инженеры торопливо вышли в коридор. Нервно курили, вполголоса обсуждая положение…

– Интересно, сколько он заломит за работу, что попросит?

– Известно что – свободу…

– Узнает Сталин, он нам покажет свободу…

Так гадали, судили-рядили руководящие горемыки, пока не открылась дверь и «мастер» не пригласил их в комнату. Толкаясь, инженеры бросились к раскрытому сейфу, в радостном возбуждении всматриваясь в папки, в «синьки», в рулоны, видневшиеся в металлическом чреве… Все было в полной сохранности.

В наступившей вдруг напряженной тишине кто-то всхлипнул, кто-то достал платок, стал беспричинно сморкаться.

– Проси что хочешь, – обратился главный инженер к «специалисту» по отмычкам.

Тот посмотрел по сторонам, потом задумался. Ответил:

– Одиннадцать буханок хлеба. – И добавил: – На бригаду… Дружкам…

Как я жалел, что узнал об этой невероятной истории уже после того, как фильм «Особо важное задание» был снят.

Этот небольшой эпизод уместился в книге всего на двух страницах, но по драматизму он «тянет» на целый фильм. Немало таких готовых сюжетов для кинокартин подбрасывает жизнь. Расскажу еще один.

В жарком июне 1941 года, перед самым началом войны, шли мы с моим приятелем Петром Лисицей по одной из киевских площадей, на которой трамвай делал очень крутой разворот. Люди висели на подножках вагона гроздьями. Вдруг мы увидели, как на самом крутом изгибе трамвайных рельсов с подножки падает на брусчатку девушка… Кинулись мы с Петром к ней, подняли, помогли дойти до тротуара. Она, отворачивая от нас лицо, прислонилась к дереву, уткнулась в его кору. Тело ее вздрагивало то ли от пережитого испуга, то ли от боли… Из локтя, из коленки сочилась кровь…

После некоторого замешательства Петро робко спросил:

– Может, вас довести до дома?

Девушка, оторвав от дерева лицо, наконец-то впервые взглянула на нас широко распахнутыми сухими глазами. Нет, смотрела она не на меня, а на Петра и зло выпалила:

– Видчепысь!

Затем, заметно прихрамывая, пошла в сторону, прямо противоположную той, куда она ехала на трамвае.

Мой Петро медленно, как лунатик, поплелся за ней. Я услышал:

– Как тебя зовут?

Девушка резко повернула голову в его сторону – сейчас ее глаза уже были полны слез – и в отчаянии выкрикнула:

– Видчепысь ты!

В этом ее крике были и стон, и отчаяние, и мольба… Но удивительно, что в такой неподходящий момент она невольно зацепила взглядом Петра. И уже от одного этого ей было еще более неловко. Она словно боялась его глаз, боялась выдать себя, потому что уже обратила на него внимание…

Интонация ее голоса поразила меня. «Отчего у нее вырвался этот стон? – думал я. – Может, от стыда, от смущения за свою неловкость, за то, что при падении ее легкий сарафанчик задрался и она оказалась на мостовой, перед двумя юношами почти оголенной? Может, от обиды, что ее кто-то толкнул с подножки? Может, от боли?..»

Скорее всего, все эти чувства сплелись в тот момент в один клубок, но… Было в ее всхлипе и что-то похожее на страх… Но кого и чего ей бояться?..

Эти вопросы занимали меня всю ночь. То, что я видел днем на площади, была сама жизнь. Как мне, готовящемуся стать актером, донести до зрителей состояние той девушки, все те эмоции, которые она испытывала тогда? А если мне завтра предстоит сниматься, то как вызвать эти чувства в себе? Не сыграть, не притвориться, а испытать то, что испытала она. Во мне уже тогда начинал работать наблюдатель за жизнью, за людьми, за их поведением в той или иной ситуации. Поэтому я анализировал происшедшее с нами днем. Я думал о незнакомой девушке, оценивая ее эмоциональные движения, оценивая просто как сторонний наблюдатель. Почему она вела себя так, а не иначе?

Я не спал, думая об этом. Петро тоже не спал, но совсем по другой причине. Он ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал. Мы, студенты киевской киношколы, снимали с ним вместе угол, и наши раскладушки стояли рядом. На рассвете стало уже хорошо видно, как мой Петрусь не мигая сверлит взглядом темно-серый потолок, покрытый копотью от хозяйского примуса. «И что это он оттуда выковыривает?» – подумал я, а вслух спросил с подначкой:

– Ну и какое там кино показывают?

Петро рванул с себя одеяло, мелькнул худющим телом, скрылся за занавеской. Вскоре там что-то позвякало, побулькало, почиркало – и зашелся шумом примус.

– А я найду ее! – громогласно выпалил Петро так, словно я убеждал его в обратном.

– На кого ты злишься? На меня или на примус? – Тут уж я захохотал. Кажется, это было неприлично…

– Ты бревно!.. Ты сухарь!.. Ты… – С каждым «ты» Петр указательным пальцем, словно шпагой, норовил проткнуть меня насквозь. – Ты… – Он не договорил, бросился к примусу: крышка на чайнике задребезжала, из носика повалил пар. – Будешь чай пить?!! – Он проорал это так же, как и «бревно» и «сухарь», не сбавляя ни силы звука, ни своего эмоционального возбуждения.

Вот ведь как бывает: вчера был телок телком, сегодня – тигр. Вот она, амплитуда страстей влюбленного…

– Буду! Кисель! – проорал и я во всю глотку.

– Кто кисель?!! – Петр обалдело взглянул на меня и, забыв закрыть рот, медленно опустился на табуретку. – Это я – кисель? – спросил он тихо, даже заикнулся на «киселе»…

– Ну не я же. Я – бревно…

Посидели, посопели. Я достал из тумбочки донорскую халву (мы с Петром по очереди сдавали кровь и на вырученные гроши подкармливали себя). Заварили чай…

Пока прихлебывали его, я все вспоминал вчерашний случай, прокручивал происшедшее, как кинопленку…