Смерть мелким шрифтом - Светлана Чехонадская

«Интересно, примет?» — думал Ивакин, стоя в стеклянном тамбуре редакции. За стеклом шел дождь. Еще с утра было сумеречно, все вывески на улице были зажжены, машины ехали с включенными фарами. Сквозь дождь это выглядело красиво.

— Пойдемте! — весело сказал стриженый за его спиной.

— Пропуск выписывать?

— Да уж обойдемся как-нибудь. Под конвоем доставлю!

Они прошли по стерильным коридорам, мимо пластиковых перегородок, ярко светившихся синим светом, мимо молчаливых сотрудников в белом и черном, сновавших по коридорам с видом занятости, мимо тяжелых деревянных дверей, скрывавших начальство, и, наконец, подошли к двери самой тяжелой, самой деревянной из всех — той, за которой находился Грибов.

Он так же сидел в своем кресле, одетый вроде бы в ту же одежду, что и раньше, — наверное, подумалось Ивакину, он, как Эйнштейн, покупает одинаковые костюмы, чтобы не отвлекаться на выбор. Грибов быстро глянул на вошедшего, добродушно кивнул ему, продолжая разговор по телефону. Стриженому он кивнул иначе, и тот исчез, бесшумно затворив дверь.

Пока Грибов разговаривал, Владимир Александрович со всеми удобствами расположился в кресле напротив и даже отважно налил себе минеральной воды. Сердце его билось сильнее, чем обычно.

— Извините, — произнес Грибов, кладя трубку. — Бывают такие многословные товарищи… Рад видеть вас.

— Взаимно, — сказал Ивакин.

— Кстати, пока мы не перешли к делу. Я интересовался вашей дочерью, вы, наверное, знаете? Мне Чистякова сказала, что у вас дочь журналистка. «Ну! — подумал я. — Если дочь такая же приятная, как и отец, то это ценный кадр!» Так что не подумайте ничего плохого.

— Чистякова сказала? — удивился Ивакин. — Я, честно говоря, боялся, что у нее неприятности будут из-за ее разговорчивости.

Грибов широко улыбнулся.

— Неприятности? Это уволю, что ли? Ох, боюсь, Владимир Александрович, знаю я, какую правду вы мне собираетесь открыть! И боюсь, вы ошибаетесь. Вы что же, думаете, я брал Чистякову на работу, не зная, что она сплетница? Но это тот редкий случай, когда достоинства перевешивают недостатки. Я с ней до этого несколько лет общался. Уж наверное, знал, кого беру, как вы думаете?

— Да, наверное, знали, — согласился Ивакин.

— Она не только с вами болтает. Но у меня тут все болтуны.

— Не похоже.

— Они молчат, потому что сильно заняты, — снова улыбнулся Грибов. — Журналиста можно загрузить работой по уши, но характер его не переделаешь. Ведь и актеров для некоторых ролей одевают в солидные мужские костюмы и заставляют важно молчать и высокомерно хмуриться. И они молчат и хмурятся. И что же? Они все равно, вне зависимости от своего пола, остаются бабами: капризными, жеманными, мнительными бабами.

— Я слышал, что вы не любите актеров.

— Да, кстати, и об этом я хотел с вами поговорить: какие пируэты судьбы, а? Ведь я вам рассказывал о Маринином женихе, а он оказался начальником вашей дочери! Каково! Это он, конечно, рассказал о том, что я не люблю актеров. Это не совсем так. Я не люблю актеров в нашей профессии, не люблю тех, кто приходит в журналистику, не будучи журналистом, и начинает нас учить, как делать дело. И чему же он нас учит? Тому, что журналистика — это всего лишь публичное кривляние, за которое платят зарплату. Вы понимаете, меня раздражает не смысл этих нотаций, а их авторство. Если журналист, да хоть тот же начальник вашей дочери, будет спорить со мной на эту тему, то я признаю: он имеет право на такое мнение. Я буду возражать, но не оспорю его права дискутировать со мной. Но что я могу испытывать, если меня учит тот, кто вообще не имеет отношения к моей профессии, кто ее не выбирал, кто ей не обучался, кто не делал в жизни тысячи важнейших поступков во имя ее — той, которая, по моему глубокому убеждению, больше, чем профессия. Даже больше, чем жизнь, если хотите… А к актерам я отношусь прекрасно. Восхищаюсь ими, смотрю все новые фильмы… Даже плачу иногда над особо трогательными сценами, представляете?

— Представляю, — кивнул Ивакин. — Говорят, и открытия Пастера о микробах больше всего злили врачей именно потому, что он не врач, а химик.

— Дочь тоже эрудированная? — улыбаясь, спросил Грибов.

— Дочь-то? Да. Конечно.

— Итак, перейдем к делу, — сказал Грибов и развернул записку. — Вы пишете, что знаете, кто убил Алену. Вы, конечно, думаете, что это сделал я?

— Вы? — Ивакин посмотрел в окно. Дождь усиливался. — Нет, это сделали не вы.

— И кто же?

— Боюсь, вам будет трудно мне поверить… У вас ведь сложилось совершенно определенное мнение о характере этого убийства, о его причинах. Они, с вашей точки зрения, политические. Вы уверены, что это был выпад против вас, что вас подставляли, и Маринина статья вроде бы это доказывает.

— Да, я в этом уверен, — твердо сказал Грибов.

— Ну вот. Все последующие события произошли именно потому, что вы в этом были уверены.

— Какие последующие события?

— До этого мы дойдем… Мне будет трудно доказать вам, что вы ошибались. Вы вообще-то из тех людей, кого трудно убедить.

Грибов неопределенно покачал головой, то ли соглашаясь, то ли возражая.

— Но у меня есть одно неопровержимое доказательство. Я нашел пистолет, из которого убили Алену. И нашел его, руководствуясь исключительно собственными предположениями.

— И какими же? — глухо спросил Грибов.

— Эта статья, которая наделала столько шума, она и мне не давала покоя. Я не видел в ней никакой логики. Точнее, если встать на вашу точку зрения, то логика в ней была: этой статьей вас и подставляли, и информировали о том, что подставляют. То есть пугали. Но вы же знаете, как это знаю и я, что Марина заранее знала об убийстве. Вам об этом сказал ее брат в субботу, когда вы, увидев статью, бросились разыскивать ее. Вас настолько потрясла эта информация, что это заметила даже секретарша. Надеюсь, вы ее не уволите?

Грибов молчал, не реагируя на шутку.

— Все вроде бы складывалось в определенную схему… Знаете, так часто бывает: человек сначала создает некую идею, а потом подстраивает под нее любые факты. И иногда так это делает, что диву даешься, как же он не видит очевидных вещей!

— Каких очевидных вещей? — сузив глаза спросил Грибов.

— Помните, вы мне говорили про Петрова: мол, в нашей стране разве этим запугаешь? Разве этим испортишь репутацию? И действительно, это в Америке — всё! — умер бы Петров как политик. Но не у нас, Виктор Сергеевич. Вынужден повторить ваши же доводы: в нашей стране так не прижимают газетных воротил. В чем там была интрига-то? Любовница есть? Ну и прекрасно, про других вообще порнографические кассеты распространяют — и ничего. Убил из ревности? Ну так откупится — и все дела! Вот если бы вашу любовницу просто убили, тогда еще можно было бы что-то предположить: скажем, месть со стороны политических противников. Но статья-то зачем? Что за мелкое хулиганство?

— Вы ничего не знаете!

— Возможно. Возможно, и с Петровым не все так просто? — улыбнулся Ивакин. — Так вот, насчет статьи. Я не знаю, когда она писалась, думаю, что, действительно, в пятницу. Но вот предсказание — это интересно. Справляясь у Миши относительно убийства Лапчинской, Марина могла и не спрашивать о статье. Она могла спросить об убийстве: было оно или нет. Могла и не спросить, а просто сказать.

— Какая разница?

— Разница в том, что если она спрашивала все-таки о статье, значит, к ней пришли некие материалы, и значит, ей их кто-то прислал, так?

— Так.

— А если дело не в статье? Подумайте, ведь если убийство было предсказано, то цепочка предсказателей могла быть очень длинной, но в ее начале должен быть тот, кто это убийство планировал.

— Это очевидные вещи.

— А здесь много очевидных вещей! Да вот хотя бы — вы должны были приехать к Лапчинской в среду. Тогда-то и появилась информация об убийстве. Но произошло ЧП, и вы уехали на сутки за город. Убийство перенесли, и информация оказалась преждевременной, то есть превратилась в предсказание. Убийца знал, что ваши планы резко поменялись.

— Об этом знали десятки людей, знали и те, кого я подозреваю, — отрывисто произнес Грибов.

— О да! Думаю даже, что те, кого вы подозреваете, находились вместе с вами на совещании в Раздорах. Но дело не в этом. Если составлять таблицу признаков, по которым можно определить убийцу, то это будет таблица из многих граф. Например: «знали, что свидание перенесено» — и десятки фамилий в этой графе. Дальше: «ненавидели Алену» — давайте и классические признаки не будем отбрасывать, хорошо? Так вот, здесь снова десятки фамилий. «Имели мотивы» — фамилии, «неадекватно вели себя перед убийством» — фамилии.

— Эти люди всегда ведут себя адекватно! — вдруг закричал Грибов. — У них профессиональное отношение к делу!