Падди Кларк в школе и дома - Родди Дойл

— Па-а-а…

Как будто бы он превратился в меня, а я в него. Хоть в постель мочись, право слово.

— …твик.

Я рывком сбросил одеяло.

Он должен понять, должен понять. Поговорить мне хотелось только со страху. Изображая защитника, я хотел одного — чтобы брат ко мне приткнулся, посидел рядом, послушал, убежал бы со мной или прекратил бы эту жуть. Синдбад понимал: сейчас я такой же одинокий и перепуганный, как он сам. Даже сильнее.

Ну, да это ненадолго.

В верхней моей простыне была небольшая прорешка, куда я постоянно попадал большим пальцем ноги. Мне это даже нравилось: шуровать ногой под одеяло, внезапно чувствовать грубость одеяла и снова прятать палец. Когда же я сдёрнул одеяло, простыня порвалась окончательно. Ни фига мелкий не спал, всё слышал. Я напугал его звуком рвущейся простыни.

— Синдбад!

Я соскочил из кровати. Теперь снова буду за старшего.

— Синдбад!

В туалет уже можно было не торопиться.

— Удавлю тебя, — бросил я и побрёл к дверям, — Но сначала схожу в туалет. Нет тебе спасенья, поганец мелкий.

Я протёр сиденье унитаза бумагой. Свет я не включил, и обтирал наугад. Бросил бумагу в унитаз, спустил. Я вернулся в спальню, дверь закрывать не стал, но, когда подкрадывался к кровати, нарочно топнул.

— Фрэнсис, — дал я мелкому последний шанс, — Подвинься-ка.

Квиты, напугали друг друга. Ни звука; хоть бы шевельнулся. Я подошёл прямо к его кровати.

— Подвинься.

Я сказал это вежливо, совсем не командирским голосом.

Синдбад явно дрых. Даже напугать его как следует, и то у меня не вышло. Я уселся к нему на кровать с ногами.

— Фрэнсис…

Места нет, толкаться с ним противно. Он спящий тяжелее. Не больно-то и охота тебя будить. Залезаю в собственную кровать, где ещё сохранилось тепло. Прореха на простыне разрослась: не то что палец — вся нога в неё выскочила. Не дай Бог, разорву окончательно.

Всё, спать, спать. Усну обязательно. Утром расскажу Синдбаду, что не разбудил его.

Я прислушиваюсь.

Ничего страшного, просто разговаривают. То она, то он, то она опять, то он — подольше, то она, то снова он — опять надолго, она — отрывисто, снова он. Просто беседуют, всё нормально. Он беседует с ней. Муж с женой. Мистер Кларк с миссис Кларк. Глаза слипаются. Я уже не слушал, только следил за дыханием.

— Я тебя не стал будить, — сказал я брату. Он обогнал меня. Дрянь дело.

— А мог бы и разбудить, — крикнул я вдогонку. А он плевал с высокой колокольни, спал наяву, не верил.

— Но не стал! Не стал!

В школе нам уже не полагалось разговаривать, даже стоять близко. Поэтому я заставил себя гнаться за Синдбадом, обойти его на пару шагов. Он не встречался со мной взглядом. Я заступал ему дорогу, бросал вслед странные фразы.

— Он её ненавидит.

Синдбад шагал и шагал, не торопясь. Так бы и схватил за ворот, но мелкому хватало ума держаться на почтительном расстоянии.

— Ненавидит!..

Мы гуляли в поле перед школой. Строить здесь пока не собирались, трава стояла густая, высокая, но уже протоптали тропинки, которые ближе к краю поля, прямо напротив школы, соединялись в одну большую тропу. На поле росла сенокосная трава, а вдоль канав — крапива, чёртов хлебец, мокроспинки.

— Не хочешь — не верь, — сказал я, — Правда правдой быть не перестанет.

Вот и всё. Мальчишки шли через поле группками, стекались на главную тропу. Трое старшеклассников устроили перекур в высокой сырой траве. Один выдёргивал из земли сухие травинки и складывал себе в коробку для завтраков. Я притормозил. Мимо прошёл Синдбад, и за спинами старшеклассников я потерял его из виду. Я ждал, пока Джеймс О'Киф догадается.

— Домашку сделал? — спросил он.

Вопрос был тупей не надо; домашку делали мы все без изъятья.

— Ага, — бросил я.

— Всю?

— Ага.

— А я не сделал, — пожаловался он. Вечно он жаловался одними и теми же словами.

— Я устное не выучил, — сказал я из солидарности.

— Устное-то фигня.

Все упражнения мы исправляли друг для друга, но за это можно было хорошо схлопотать. Приходилось меняться тетрадками. Хенно ходил кругами, заглядывал через плечо, отвечал на вопросы. Это называлось «выборочная проверка».

— Я анализирую ваш почерк, Патрик Кларк. Почему, как вы полагаете?

— Чтобы я, сэр, не вписал ответы в тетрадь соседа.

— Правильно, — сострил Хенно, — И чтобы сосед не вписал ответы в вашу тетрадь.

Хенно двинул меня в плечо изо всех сил, точно в компенсацию за недавнее снисхождение. Болело адски, но я стерпел, не потирал ушиб.

— Некогда я посещал школу и знаю все школьнические увёртки, — вещал он, — Далее: одиннадцать умножить на десять и разделить на пять. Первое действие, Джеймс О'Киф.

— Двадцать два, сэр.

— Я сказал: первое действие! — и Хенно ударил Джеймса О'Кифа в плечо.

— Перемножить одиннадцать и десять, сэр.

— Правильно. И?

— И всё, сэр.

Ещё удар.

— Отвечай, amadán[30] этакий.

— Сто десять, сэр.

— Сто десять. Не ошибается ли ваш товарищ, мистер Кэссиди?

— Нет, сэр.

— На сей раз — не ошибается. Второе действие?

С мисс Уоткинс было как-то проще. Домашку, конечно, задавали, но лёгкую: вписать правильные ответы мы успевали, когда она считала, что мы исправляем то, что написали неправильно. Хенно требовал, чтобы мы вносили исправления красным карандашом. Не дай Бог, карандаш затупился — три горячих. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, нам разрешалось попарно подходить к мусорному ведру, стоявшему под столом учителя, и точить карандаши, сбрасывая туда очистки. Его стол украшала канцелярская точилка, привинченная струбцинами — вставляешь карандаш, крутишь ручку — но нам не разрешали ею пользоваться. Изволь иметь собственную, а забудешь дома — два горячих. Запрещалось пользоваться и точилками с Гектором Грэем, Микки Маусом или какими-нибудь там семью гномами. Только обыкновенные точилки. Мисс Уоткинс перед уроками записывала правильные ответы на доске, а спрашивая, сидела за столом и вязала.

— Поднимите руки, у кого правильно? Go maith[31]. Следующий читает…м-м…

Глаз не подымая от вязанья:

— Патрик Кларк.

Я, не будь дурак, скатывал ответы прямо с доски, заблаговременно оставив для них пустое место. Однажды мисс Уоткинс прошлась по рядам и заглянула в мою тетрадь. Чернила ещё не высохли, а она всё равно не заметила.

— Девять из десяти, — сказала она, — Go maith.

Раз-другой обязательно ошибаюсь. Как и все остальные. Один Кевин неизменно выбивал десять из десяти, за что мисс Уоткинс расточала ему похвалы и даже прозвала «великий маленький ирландец». Однажды на перемене Иэн Макэвой начал дразнить Кевина этим прозвищем, так Кевин уделал его — мало не покажется, чуть нос не сломал.

Мисс Уоткинс считала себя замечательной учительницей, а мы её ненавидели.

— …ещё не спите, мистер Кларк?

Все заржали. Хенно того и ждал, что все заржут.

— Да, сэр, — ухмыльнулся я. Снова заржали, но не так весело, как над шуткой учителя.

— Превосходно, веселился Хенно. — Который час, мистер Макэвой?

— Я, сэр, не знаю.

— Ах да! Не в состоянии позволить себе часы.

Мы добросовестно заржали.

— Мистер Уэлан.

Шон Уэлан закатал рукав свитера:

— Половина одиннадцатого, сэр.

— Точно?

— Приблизительно.

— Извольте точно.

— Двадцать девять минут одиннадцатого, сэр.

— Какой сегодня день недели, мистер О'Коннелл?

— Четверг, сэр.

— Вы убеждены?

— Да, сэр.

Мы заржали.

— А мне говорили, сегодня среда, — пропел Хенно, — Итак, половина одиннадцатого. Какой учебник мы извлечём сейчас из своих málas[32], мистер — мистер — мистер О'Киф?

Мы заржали. Другого выхода не было.

Пора было спать. Папаня не пришёл. Я поцеловал маманю на ночь.

— Баю-баюшки, — улыбалась маманя.

— Спокойной ночи.

У мамы была родинка на лице, между ухом и глазом. И из этой родинки росла волосинка. Впервые в жизни я обратил внимание на эту волосинку. Прямая такая, толстая.

Я проснулся как раз перед тем, как маманя пришла нас будить. Это было понятно по шуму, доносящемуся снизу. Синдбад спал без задних ног, я не стал ждать, пока он проснётся, и вскочил. Я сразу проснулся, стал одеваться. Отлично: свет брызжет даже из-за занавески.

— А я только встала, — сказала маманя, когда я спустился в кухню.

Маманя кормила сестрёнок: вернее, одну кормила, а за другой следила, чтобы еда попадала по назначению. Кэтрин, бывало, промахивалась ротиком мимо ложки. Тарелка у неё всегда оставалась пустая, но что съела Кэтрин, а что размазала — это вопрос вопросов.

— Я проснулся, — сказал я.