Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того, «живучий парень» имеет явные сходства еще с одним автобиографическим персонажем — мистером Мак-Кинли из «Песни Билла Сигера» (1973): «Мак-Кинли — бог, суперзвезда: / Учитель с нами — среди нас» (АР-14-122) = «Живет живучий парень с нами <.. > Причем тут бог — зовите Барри».
Оба персонажа являются авторскими масками, и о каждом из них говорится в третьем лице: «Но в тишину / Без денег — шиш» = «По горло он богат долгами»; «Но кто же он — / Хитрец и лгун / Или шпион, / Или колдун?» = «Он без пяти минут святой, / Без четырех минут наглец, / Без трех минут герой / И без одной — подлец».
Рассмотрим образ «живучего парня» более подробно:
Он кручен-верчен, бит о камни, Но всё в порядке с головой, Ведь он живучий парень — Барри: Глоток воды — и вновь живой!
Такое же противопоставление («битый», но «живучий») наблюдается в посвящении «Олегу Ефремову» (1977): «Я из породы битых, но живучих» /5; 595/, - поскольку «битым» лирический герой оказывается довольно часто: «Я терт и бит, и нравом крут» («Ошибка вышла», 1976), «Ты не ждал передач, / Ты был тертый калач» («Здесь сидел ты, Валет», 1966), «Мы — каленые орешки! / Мы корону привезем!» («Честь шахматной короны», 1972; черновик /3; 396/), «Я крепок был, как кедровый орешек» («Песня автомобилиста»; черновик — АР-9-9). А в основной редакции шахматной дилогии сказано: «Ох, мы крепкие орешки! / Ох, корону привезем!».
Да и свою «живучесть» наряду с «невредимостью» лирический и прозаический герои Высоцкого демонстрируют во многих произведениях: «Спаси бог Вас, лошадки, что целым иду» («Погоня», 1974; АР-8-20), «Восстану я из праха невредимым» («Песня автомобилиста», 1972[2234] [2235]), «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном» («Райские яблоки», 1977), «Наш поезд с рельс сходил на всем ходу — / Мы все же оставались невредимы» («Я верю в нашу общую звезду…», 1979), «Рядом с прошлым сидим мы, / Оба живы, меж тем — / Только я невредимый, / А оно не совсем» («Песня о погибшем друге», 1975 /5; 344/), «Я тот самый, который из волчьих облав / Уцелел, уходил невредимым» («Конец охоты на волков», 1977; АР-3-34), «Мы уцелели при больших пожарах, / При Когане, при взрывах и т. д.» («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979; АР-9-44), «Уж если ухитрился уцелеть я…» (там же; АР-9-51), «А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, — и уж тогда…» («.Дельфины и психи», 1968 /6; 32/), «Но вдруг в самый-самый последний момент перед смертью подумал: “Правой-то я сильней греб, вот и выгреб”. Повернулся я, оттолкнулся, да и выскочил наверх, как летучая рыба, воздуху хватил и назад, а потом опять — и так раза четыре… Выжил я, значит» («Плоты», 1968 /6; 49 — 50/), «Я здоровый, я выжил — не верил хирург, / Ну а я веру в нем возродил» («Не однажды встречал на пути подлецов…», 1975), «Но родился и жил я, и выжил» («Баллада о детстве», 1975), «Еще одна песня, называется она “Выжившим поэтам”» (комментарий перед исполнением песни «О поэтах и кликушах»583), «Но слышу: “Жив, зараза! / Тащите в медсанбат, / Расстреливать два раза / Уставы не велят”» («Тот, который не стрелял», 1972), «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» («Памятник», 1973), «Я жив! Снимите черные повязки!» («Горизонт», 1971), «Я жив, и мне свобода дорога» («Олегу Ефремову», 1977; черновик /5; 595/), «Их с кондачка пришлепнула Чека, / А я живой, я только что с Привоза…» («Одесские куплеты», 1980). Поэтому Высоцкому было очень близко исполнявшееся им стихотворение Семена Гудзенко «Мое поколение»: «Все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы», — и по этой же причине он написал частушки (1971) к спектаклю «Живой», так как в образе центрального персонажа видел самого себя. Но советское государство устроено так, что честному человеку «ни пожить, ни выжить» («Разбойничья», 1975). По словам Марины Влади: «Володины концерты отменяли прямо перед его выходом на сцену. И объясняли это его болезнью! Ему не просто запрещали петь, но еще и сваливали на него вину за запрещенный концерт. Однажды он так и сказал мне: “Они не дадут мне жить”»534. Об этом же говорит Михаил Шемякин: «Он мне сказал: “Там не могу, а здесь не дадут”»535.
Впрочем, власть может предложить жизнь, если человек отречется от себя и от своих убеждений: «Или пляжи, вернисажи, или даже / Пароходы, в них наполненные трюмы, / Экипажи, скачки, рауты, вояжи — / Или просто деревянные костюмы» («Песня Бродского», 1967). Поэтому, как и в предыдущей песне («Курить охота! Ох, как курить охота! / Но надо выбрать деревянные костюмы»), в «Приговоренных к жизни» (1973) ггрои также выбсрру' ««дрсеянныс костюмы», то есть смерть, коотраа оссобб-дит от рабства: «Мы не умрем мучительною жизнью — / Мы лучше верной смертью оживем» А мотив насильственной жизни вскоре будет развит в «Дне без единой смерти»: «Жить хоть насильно, — вот приказ! / Куда вы денетесь от нас: / Приема нынче нет в раю Господнем» /5; 244/. Причем и здесь находится смельчак (alter ego автора), который умирает, вопреки запрету: «Не доглядели, хоть реви, — / Он просто умер от любви. / На взлете умер он, на верхней ноте».
В «Живучем парне» про героя сказано, что он бит о камни, а в черновиках дается уточнение: «О камни били головой» /5; 409/. Аналогичный мотив встречался в песне «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «Так многие сидят в веках / На берегах и наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях /Хребты и головы ломают». И сам поэт понимал, что ему не избежать этой участи: «В душе предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет / И тоже голову сломаю»^6. А черновой вариант: «Другие рядом на камнях
