Аргиш - Александр Олегович Гриневский

остался. Ноги очень болят, не согреются никак. Лучше завтра, пораньше, со свежими силами…

– Хорошо.

Развязала тюк с тряпьём, достала одеяло – развернула, рассматривает, щупает.

– Только с края подмокло. Шкуры мокрые. Ничего. Высушу.

На! – накинула ему одеяло на плечи. – Закройся. Сейчас костёр. Я быстро.

Лёг, завернулся с головой. Одеяло душно пахло костром и потом. Закрыл глаза.

Слышал, как начали потрескивать сучья на огне, но сил подняться, переползти ближе к огню не было.

– Вадим! Вадим, не спи! Показывай ноги. Что у тебя?

Сел со стоном.

Горел костерок – небольшой, слабый. Сбоку – котелок с водой. Шкуры развешаны на колышках – сушатся. И верин балахон здесь же.

Дым бесится, хочет в небо, бьётся о шкуры – не пускают.

Сама она – босиком, в свитере и трусах – тормошит его, не даёт провалиться в тёмное забытьё. И словно не было никакой переправы, не замерзала она насмерть в холодной воде. Даже завидно стало. Она – может, а он вот раскис.

Помогает стянуть сапог. Левый. Носок мокрый насквозь.

Почему? Непонятно. Вроде сапоги сухие были.

Положила ступню на колени, рассматривает. Ссадина возле большого пальца. Болезненно, но не страшно. Эх, был бы йод или зелёнка…

Взялась за второй сапог, потянула. Изогнулся Вадим, застонал. Стала тянуть медленнее. Носок скатывала уже совсем аккуратно.

С этой ногой хуже. Несколько мелких ссадин на ступне – не страшно. Но ноготь на среднем пальце оторван, съехал куда-то вбок, врезался в кожу между пальцами. Мясо голое наружу. И всё запёкшейся кровью запятнано.

Это когда он по камням тащил. Бедный! А я на него ругаюсь. Хорошо, что никуда не пошли…

– Сейчас, Вадим. Сейчас!

Метнулась к мешку, зашарила. Не может найти. Перевернула, высыпала содержимое на землю. Крышка от чайника в руках.

К костру. Вода как раз закипела. Сполоснула крышку, выплеснула. Налила снова, поставила в сторону остужаться.

– Ты грей ноги у огня, грей!

Отошла от костра. На корточки, на колени, ползает, ищет что-то.

Листочки какие-то принесла, ссыпала в плошку с водой.

– Сейчас, промоем, перевяжем. Хорошо будет. Только… Вадим, ноготь оторвать надо. Ты са́ма или я? Больно не будет – еле держится.

– Сам!

На перевязку пошла узкая тряпица, оторванная от Вериной майки. Носки – тёплые, высушенные у костра. Согрелись наконец ноги.

Вера сварила гречку – упустила, получилась сухой. Запивали кипятком, заправленным какими-то листьями – почему-то возникала ассоциация со вкусом половой тряпки, хотя… кто его знает, какой у этой половой тряпки вкус? Не до вкуса, не до изысков. Организм требовал еды – любой! Лишь бы притупилось чувство голода. И – сахар! При виде куска сахара рот непроизвольно наполнялся слюной. Организм требовал сладкого, вожделел сладкого. Ещё и ещё!

А вот Вера понимала, что еда на исходе. Два, ну от силы три дня они продержатся на оставшихся скудных запасах. Дальше – голод. Поэтому режим строгой экономии. Главное, до леса добраться – там грибы. На грибах да на ягодах продержаться можно. Остатки крупы и муки – на крайний случай. И, главное, – не жалеть ни себя, ни его.

Костерок прогорел, оставив на земле чёрную отметину с неряшливо разбросанными угольками, подёрнутыми пеплом. Солнце стояло ещё высоко над горизонтом, заливая тундру белёсым светом.

Прижавшись друг к другу, на земле, на расстеленных шкурах спали двое, завернувшись в одно одеяло. И не мешал им солнечный свет. Не слышали, как на озеро опустилась утка, ныряла, выискивая что-то в прибрежной траве, а потом улетела. Не чувствовали, как комары садятся на лицо, – лишь изредка сдавленно стонали и судорожно проводили рукой, отгоняя, – не просыпались.

День шестой

Луна ущербным белым пятном отражалась в чёрной воде озера. Всё пропитано стылой сумрачной сыростью.

Выспались. Решили выходить сейчас, не ждать, когда потеплеет.

Идти ночью по тундре Вере было не впервой. Летом все переходы стараются делать ночью или ранним утром, пока роса лежит. По росе оленям легче нарты с грузом тащить. Не это её сейчас волновало, а то, что не собрала вещи заранее. Ползала на коленях вокруг погасшего кострища, ругала себя, складывала в мешок, боялась что-то пропустить, оставить.

Вадим не участвовал в сборах. Навалилось отупение и неприятие происходящего. Тундра, озеро, усталость, боль в ногах – слились воедино. Зачем идти? Куда идти? Холодно. Надо просто лечь и лежать. Ждать, когда солнце поднимется и станет тепло. Может быть, что-то изменится? Само собой произойдёт что-то хорошее? Прилетит вертолёт и заберёт их. Или придёт кто-то сильный и взрослый, уверенный в себе – накормит, организует лагерь и тепло, будет знать, как и что делать дальше. И заразит этой уверенностью, и станет спокойно. А пока надо лежать. Лежать и ждать.

– Вадим! Что ты разлёгся? Поднимайся, идти нужно. – Вера размытым тёмным пятном нависла сверху, тормошила за плечо.

Перевязанная нога не желала входить в сапог. Кое-как пропихнул. Тупая боль разлилась по ступне. Припадая на одну ногу, сделал несколько шагов. Пальцы на ноге загорелись болью. Но идти всё же можно.

Вера приспособила верёвку так, что мешок можно было закинуть за спину наподобие рюкзака. Помогла Вадиму надеть.

А вот со шкурами и одеялом ничего придумать не удалось. Свернула туго и перемотала верёвкой – придётся нести в руках.

Готовы. Двинулись.

Когда Вадим, уже потом, пытался вспомнить этот день – в памяти возникал провал. Пустота.

Помнил только, как сначала впереди маячил тёмный силуэт Веры, как старался не отстать. Идти было больно, но через полчаса боль притупилась, стала привычной, и он уже не обращал на неё внимания. Хромал, скорее, по привычке.

Поднялось солнце. Высветилась тундра – старая серо-зелёная простыня, сотканная из переплетений стеблей травы и мелкого кустарника, стелющихся поверх беломошника, который чуть пружинил при каждом шаге.

Подул ветер, отгоняя комара и мошку. Погнал облака – ворочались, передвигались. Нависали над головой, давили своей тяжестью. Закрывали солнце, раскрашивали тундру громадными теневыми пятнами.

Шли каждый своим темпом. Вера далеко впереди, он – сзади. Сил догнать и идти рядом хватило бы, но так было удобнее. Размеренность движения требовала своего ритма.

Сначала сбивалось дыхание, спотыкался, ноги цеплялись за стелющийся кустарник. Злился на Веру, что даже не обернётся. Ждал, когда она остановится и можно будет сесть, вытянуть ноги. Потом… Потом эти мысли пропали, испарились, выдуло их из головы холодным ветерком, дующим в лицо.

Он превратился в машину, в шагающего робота. Тело было здесь – под нависающими облаками – оно медленно двигалось по расстилающейся плоскости тундры – а мозг отключился,