Пожитки. Роман-дневник - Юрий Абросимов

Я не спорю! Нормальный, приличный, культурный человек, еще лучше – аристократ по крови, может и не пить. Ему это просто не нужно. Какие такие пертурбации и коллизии, огрехи и завихрения он будет вымещать с помощью алкоголя? Какой такой спиртосодержащий крест взвалит на себя и понесет в антитезу дрянности личной карьеры? Человек, достойный подражания со стороны любого другого человека, не ходит с утра пораньше на работу зарабатывать деньги, без которых он помрет с голоду. Такой человек не идет вечером с работы, болезненно морщась из-за тесных ботинок и запревая в одежде низкого качества. И уж тем более он с работы не бежит, поскольку нужно успеть заглянуть во все окрестные магазины, где продают скверную еду, требующую дополнительной обработки и приготовления. Он не возвращается в поганую конуру многоэтажки, способной выступать дьявольским надгробием на могиле самого понятия «Архитектура», слишком поздно вспомнив, что забыл купить в подъезд новую электролампочку взамен перегоревшей. Он не переступает порог своего затхлого жилья, с мучительным опасением в душе – затопило или не затопило, ведь сантехник работает в те же самые часы, а кран течет уже давно и с каждым днем все больше, а воображение человеческое бесконечно, и при каждом удобном случае оно рисует дивные картины нижних этажей, объятых неукротимыми потоками воды, стонущих соседей с выключаемым от переживаний даром речи, с избытками ущерба, не поддающегося учету, с разорением, долговой ямой и каторгой. Всецело достойный человек избавлен от обязанностей наемного служащего, сантехника, гувернера, автослесаря и повара одновременно. Он просто живет, следовательно, вправе утверждать: «Мы не работаем, мы находим себе занятие». Само собой, занятие не менее достойное, чем вся остальная жизнь. Такое занятие развивает, доставляет удовольствие, гармонизирует личность. Разумеется, тут можно и коньячку пропустить! Шестидесятилетней-то выдержки. Отчего же не пропустить? Коньячку-то? А вот мы – холопьи смерды – совсем другое дело. Наша жизнь, более похожая на существование, представляет собой сплошную кручину, серость, раздражитель и боль. Любая боль означает потребность в анестезии. Поэтому! Дайте нам жить, и мы оставим водку. Если же нет жизни, тогда налейте выпить. Не помните ли, что многие знания – к большой скорби? Не видите разве – тварь печальная сидит…

Что бы сделал я, будучи оставленным наконец в полноценном покое? Сперва блаженно бы спал, разметавшись по всей кровати, как в детстве на каникулах. В детстве, избавленном от городского шума, атмосферной вони, мобильных телефонов и обязанностей перед работодателем. Я долго бы нежился, ощущая таяние сонливости в голове, пока из первородного океана мыслительных образов, ассоциаций, обрывков каких-то фраз и мелодий не явилась бы во всей своей красе и возбуждающем гротеске первая мысль дня. А за ней сразу вторая, после которой оставаться в постели уже решительно невозможно. Потому как преступление! И значит – ты вскакиваешь, подлетаешь к письменному столу, за тобой тянется невидимый шлейф удачи, сопутствующий любому человеку, который правильно распоряжается талантом своим и жизнью, и ты пишешь ровно столько, сколько нужно. До первой остановки. Затем ты перечитываешь только что написанное и правишь, исправленное перечитываешь и… снова немножко поправляешь. Сколько времени отнял дебютный заход, неизвестно, но знать этого и не нужно совершенно. Потому что нет рядом никого, под чей менторский, хронографический аккомпанемент звуков, вздохов, телодвижений ты пробовал бы облачиться в активную созидающую форму. Никто не начинает за тебя твой день фразой «а давай мы сегодня…» в тот момент, когда к тебе не то что «давай», а вообще еще ни одна буква не успела прийти. Никто не обустраивает между твоей первой с утра мыслью и технической возможностью ее зафиксировать дистанцию для бега с препятствиями. Ведь у них – обычных, правильных людей – устроено как? Встал, сходил в туалет, умылся, почистил зубы, оделся, убрал постель, приготовил завтрак, позавтракал, помыл посуду (все это под вой музыки по радио, под дребезг новостей каждые пятнадцать минут), снова почистил зубы, посмотрелся в зеркало… И ВОТ ТОЛЬКО ТОГДА. Но тогда у вас уже не останется мыслей никаких, кроме обычных и правильных, и заниматься вы сможете не реинкарнированием вечности за счет перевода ее из своей души в осязаемые произведения искусства, а претворением в жизнь бизнес-плана Неотложных Мероприятий, составленного еще с вечера накануне, и пепел Клааса, биящийся ранее об ваше сердце, к тому моменту уже выйдет благополучно через задний проход, и много чего «замечательного» успеет случиться благодаря лишь тому, что родной, постоянно близкий человек окунет свою обожаемую жертву в ад благих намерений.

Меня воротит от людей… Сколько их! Никто из них не в состоянии хотя бы двигаться в предсказуемом направлении. Если я сам иду прямо и образцово предсказуемо, кому-нибудь нужно передо мной срезать угол, криво завернуть или внезапно застыть с тупо раскрытым ртом. Ты вроде начинаешь обходить, но и застывший тут же приходит в движение – естественно, наперерез тебе. И рот его все так же отвратительно раскрыт. А сколько элементарно некрасивых субъектов! Я уж не говорю про ум или маломальскую изюминку личности. Парад шаблонов. Один хороший поэт охарактеризовал порнографию как совокупление шаблонов. Однако проблема в том, что натурально порнографией занимается каждый, делает это регулярно и не предохраняется. Хуже того, стремится, чтобы таких, как он, шаблонов, становилось больше.

Вы мне скажете: так ведь и ты, дорогуша, неразличим в толпе. И, со стороны глядя, ты сам предстаешь в ней словно крохотный шаблончик, единичный пазл в громадном и бессмысленном месиве скучных, пресных людей. А вот и нет! – отвечу я вам. Посмотрите-ка внимательнее на ингредиенты толпы. Фактически любой из них, помимо серости и скуки, носителем которых он, в силу собственной обычности, является, глухо нормален . Страдает ли он, как и я? И – особливо – ТЕМ ЖЕ, чем страдаю я? Отнюдь. Он приходит домой и… все. То есть ничего. Вообще. До завтрашнего дня. Приходит и садится на диван. И будет сидеть. А потом ляжет на него. И пролежит, как миленький, до утра. Метаться из угла в угол точно не будет – уж оно по всему очевидно.

Пребывать одному хочется беспрестанно. Пребывать реально и долго. Просто чтобы вспомнить себя. Я ведь себя уже не помню почти! Я – потерянный человек. Моя личность похожа на тающее мороженое; когда-то имевшая жесткую лаконичную форму, она все больше расплывается лужицей по блюдцу. И это ужасно! Как бы я хотел остаться один и все вспомнить!.. Проверить себя изнутри, произвести учет изначально заложенного, хоть как-то залатать в целомудрии бреши. Ведь должен же я это сделать! Каким-нибудь способом, пусть даже вызывающим оторопь.

В свое время переболевая цингой в первой ее стадии, наблюдая за тем, как физически безболезненно происходит тление, как гниет моя плоть, я мог буквально заглянуть внутрь самого себя и внимательно рассмотреть материал, который составлял не просто какого-то там человека, а меня лично. Я удивлялся тому, насколько легко говядина живого тела превращается в мутные от гноя слезы, до чего ярко белеют человеческие кости, – они ослепительны в своем рафинадном блеске! Тогда я получил возможность подсмотреть изнанку бытия.

А еще хуже, гораздо хуже то, что я все-таки вынужден признать себя эмигрантом. Эмигрантом в собственной стране. И ничего в этом хорошего нет. Нет моего Советского Союза. Уже много лет как. Изменилась общественно-политическая формация, радикальные изменения претерпел социум, явилось новое поколение – новое в той степени, каковая обеспечивает разрыв между нами, идентичный положению иностранца, вынужденного жить не у себя дома, а в другом, чуждом государстве. Я уже никогда не верну себе свою страну. Я обречен на фактическое пожизненное изгнание. Видимо, поэтому так бывает тяжело, неуютно жить. Даже в тех случаях, когда кажется, что все просто и легко. Просто болезнь какая-то…

Стремясь провести с пользой отпущенный выходной и по-настоящему свободный в коммунальном смысле день, разбирался в архиве. Точнее, рассеянно листал блокнотик, который постоянно таскаю с собой и бывает по пьяни записываю в него мысли, при нормальном трезвом виде кажущиеся чуть ли не апофеозом пошлости. В другой какой раз они предстают до такой степени вырванными из контекста, что решительно нельзя вспомнить или догадаться – из чего и к чему возникло то или иное утверждение. Вот, например, такая, написанная кривым, путаным почерком фраза: «Перед красотой и вдохновением следует постыдство». Что это, спрашивается? О чем это вообще? Об онанизме? Или вот еще: «И даже шпалу промеж бровей не вставил! Какой же ты тогда мужчина?!»

Катастрофа, одним словом…

Пробовал читать, ставил музыку – не пошло ничего. С годами одно благополучно закупилось, другое перекупилось, третье поменялось. На смену первичному восторгу пришло умиление, очарование, успокоение, разочарование. Мир искусства погрузился в апатию и кризис, родники пересохли, земля в душах перестала родить, мейджор-лейблы аврально снизили цены. Окончательный вопрос «а какой смысл?» создал парниковый эффект в масштабах, не знающих границ. Я вывел формулу преуспеяния для отдельно взятого физического лица. Эталонно самодостаточный человек, решил я однажды, может прийти в магазин и купить музыку, приобрести фильмы, которые ему сейчас нужны, в необходимом количестве, без судорожных оглядок на кошелек. Я часто видел таких людей. У них отсутствовал нимб над головой, они приходили без охраны, кое-кто выглядел более задрипанным, чем я. Только все они уходили со стопками новинок под мышкой, а я, раз в месяц купив один диск, как будто бы довольствовался отъятием капли от счастья размером с океан. Смущало другое: те, кто мог себе позволить и регулярно позволял, они… не выглядели счастливыми. Совершенно! Равнодушные, заведенные раз и навсегда, проезжающие мимо, промахивающиеся – вот какие характеристики следовало бы им давать, не рискуя согрешить против истины. В известном смысле мой зад был радостнее, чем их перед. Но я по-прежнему считал положение обеспеченных людей – точнее, их статус, их возможности – достойной целью.