Лев - Конн Иггульден

и самый близкий человек, ставший для Перикла вторым отцом. Эпикл всегда был рядом, особенно в годы изгнания Ксантиппа.

Услышав свое имя, Эпикл выпрямился и повернул голову. Подтянутый и стройный, он выглядел немного исхудавшим и то ли загоревшим, то ли потемневшим от времени и горя. Волосы его были всклокочены, в грязных руках он держал садовый инструмент.

– Слава богам! – воскликнул Эпикл, и удивление в его глазах сменилось радостью. – Мне так жаль. Я пытался связаться с тобой, но все случилось так быстро. Твой отец мучился недолго.

Перикл широко раскинул руки, и они обнялись так крепко, что он едва не задохнулся.

– Спасибо, что ухаживаешь за могилой, – сказал Перикл, когда они оторвались друг от друга, и вытер глаза. – Ты заботился о нем всю его жизнь.

– Да, заботился, – с гордостью сказал Эпикл. – Для меня это было честью. До сих пор не могу поверить, что все кончилось.

– Где ты сейчас живешь? – спросил Перикл. – Я еще не был дома.

– У меня есть небольшое местечко, недалеко от Акрополя. Я работаю там в театре, когда не занят здесь. Почти каждый день прихожу поговорить с твоим отцом. Пойдем, прогуляюсь с тобой.

Он передал Периклу лопатку, снял с пояса металлическую фляжку с пробкой и осторожно вылил несколько капель на каменную гробницу. В каплях блеснуло солнце.

Увидев, что Перикл колеблется, Эпикл смутился:

– Извини. Не буду тебе мешать. И не торопись. Я подожду у дороги.

Он собрал инструменты и ушел. В наступившей внезапно тишине Перикл протянул руку и провел пальцами по выгравированному на камне имени отца, потом по имени брата. Работа была прекрасная, на панелях из кремового мрамора. Часть, отведенную брату, украшала одна сцена со множеством персидских щитов, его первое и единственное сражение. У Ксантиппа к ней были добавлены сцены Марафона и Саламина – афинские гоплиты и корабли. Последней была простая домашняя сцена – Ксантипп прощался с семьей. Резчику удалось придать фигуре сходство с реальным героем. Перикл прикоснулся к отполированному лицу своего отца, словно ища у него утешения. Его собственное изображение получилось не таким хорошим, но его ведь и не было рядом со скульптором, когда тот работал. Благодаря Ксантиппу и Арифрону он стал тем, кем стал.

– Спасибо вам обоим, – сказал Перикл. – За все, что вы сделали.

Склонив голову, он помолился за души отца и брата, а когда выпрямился, на сердце стало легче. Он глубоко вдохнул, словно пробуя воздух на вкус.

– Я последний из нас. Следите за мной и оберегайте. Я вас не подведу, – похлопал он по памятнику.

Солнце уже садилось. Перикл улыбнулся и направил стопы прочь.

* * *

Павсаний нахмурился, поняв, что эфоры его не слушают. Он стоял на спартанском акрополе, священном сердце города. Горы, окружавшие их, были горами его детства и всех предыдущих поколений. Здесь он был спокоен, но вместе с тем напуган. Он знал, какими безжалостными могут быть его соотечественники, какими суровыми им приходилось быть. Они не допускали слабости, не прощали неудачи. Афины отправляли неудачников в изгнание; Спарта их убивала. Он понял, что так будет, когда узнал о сбежавших персидских пленниках.

– Если вы осуждаете меня, если возлагаете на меня ответственность за случившееся, то делаете то, на что рассчитывали афиняне, – повторил Павсаний.

Почему, почему они не хотят это понять?

– Это их заговор. Или же они дали на это свое благословение. Без одобрения Аристида никто из них и пальцем бы не шевельнул. Нет, это афиняне устроили так, чтобы персы исчезли. Возможно, они убили их и захоронили тела на кипрских холмах. Это не важно. Они знали, что подозрение падет на меня, что я буду вынужден вернуться домой и защищаться. С тех пор как я ушел с Кипра, островом владеют афиняне. Он в полном их распоряжении, остров, завоеванный под моим руководством, моя вторая победа из обещанных пяти.

Старший из эфоров участвовал в кампании в Ионии и ушел в отставку десятилетия назад. Ему было, должно быть, около восьмидесяти, и на лице у него темнели странные пятна, кожа на горле сморщилась и обвисла, сухожилия проступали так заметно, что казалось, он сделан из проволоки. На нем был хитон экзомис, оставлявший обнаженным одно плечо. Пара сандалий защищала ноги от камней. Аксинос сражался за Спарту четыре десятка лет и о традициях и законах знал больше, чем кто-либо из ныне живущих. Другие эфоры обычно следовали его примеру, и поэтому Павсаний обратился именно к нему. Аксинос ненавидел афинян так же сильно, как и все остальные, и проклинал их, когда те шантажом втянули Спарту в войну против Персии, угрожая передать свой флот великому царю. Павсаний знал, что такие, как Аксинос, не забывают былые обиды. Вот на эту ненависть старика он и рассчитывал. Когда Аксинос повернулся и вперил в него свой взгляд, Павсаний не отвел глаза.

– Персы портят все, к чему прикасаются, – изрек эфор. – Портят своей любовью к золоту и удовольствиям. Своей изнеженностью и обещаниями. Они и тебя склонили на свою сторону? Набили твой рот золотом?

– Ты был мне как отец, Аксинос. Ты знаешь, что это не так.

– Ничего такого я не знаю. Мы дали тебе флот и поручили подорвать с его помощью влияние Афин, возглавить этот их союз, благодаря которому овцы начинают чувствовать свою силу и презирать волка. И вот ты стоишь перед нами и говоришь, что они взяли верх над тобой.

Павсаний начал было отвечать, но эфор остановил его жестом:

– Либо персы развратили тебя и ты сговорился с ними, чтобы спасти пленников ради какой-то выгоды – власти или богатства, не важно. Либо ты не увидел, что их могут использовать против тебя. В любом случае ты проиграл. Говоришь, тебе было обещано пять побед. Это ложь. Победы были обещаны Тисамену. Ступай отсюда и приготовься. Когда придет время, мы дадим знать.

Павсаний преклонил колено, понимая, что лучше промолчать, хотя от услышанных слов у него свело живот. Гнев и отчаяние свились в клубок боли, пронзившей грудь. Может быть, нужно было бежать? Не возвращаться в Спарту? Мир велик, и затеряться в нем нетрудно. Но ведь он победил при Платеях! Он и помыслить не мог, что они бросят эту великую победу в огонь. Выйдя на солнечный свет, Павсаний увидел ожидающего его Тисамена.

– Они и слушать не захотели, – с трудом произнес он.

Тисамен побледнел. Он не хуже других знал, что это значит. Не родившись спартанцем, он понимал их. Прорицатель восхищался ими, но их холодность и жестокость оставались вне его разумения. Послушание ценилось ими больше всех других