Золотой век - Евгений Игоревич Токтаев

возобновлял труды, едва Атум начинал спускаться к западным горам.

Менна же по своему обыкновению по утрам страдал похмельем после ночных кутежей. Ныне же, оказавшись по воле Величайшего на месте своего брата, он попытался воспринять его распорядок дня. Получалось… трудно.

— Аменеминет, сын Уннефера! Ныне получаешь ты титул Верховный Хранитель Покоя. Да будешь ты держащим опахало по правую руку от моего величества! — провозгласил Рамсес Мериамен после возвращения в Та-Кем.

— Великая честь! — прослезился безутешный отец, потерявший старшего сына, гордость свою, — недостойны её мы, никчёмные сироты, вскормленные из рук Величайшего, да будет он жив, невредим, здрав!

«А ты только всю семью позоришь…» — услышал Менна.

Отец, верховный жрец Усера, в одночасье постарел на десять лет. Осунулся, взгляд потускнел.

После возвращения Менна сопроводил тело брата в Уасит, где сах доблестного Анхореотефа упокоился в давно отстроенной семейной гробнице. Менна провёл на юге месяц. Потом вернулся. Надлежало перенимать дела. Они обрушились на его голову, как неиссякаемый водопад.

Голова шла кругом, но он добросовестно вникал. Каждый день, по много часов проводил в компании Пентауры, начальника писцов Сешат, ведавшего всей тайной перепиской с послами и лазутчиками. Научился понимать тайнопись. Спешно восстанавливал в памяти познания об аккадской клинописи, на которой велась переписка с Бабили. Принимал посланников, тех, чей ранг дозволял разбирать дела без личного участия Величайшего. Слушал доклады Хранителей. После полудня сам докладывал о срочных делах фараону.

В середине сезона перет,[73] «времени всходов», Рамсес объявил, что в обязанности «держателя опахала» входит также надзирание над строительством заупокойного храма его величества.

И Аменеминет с головой погрузился в дела строительства, что велось с самого воцарения Величайшего, начатое его вторым указом. Там, в общем-то ещё только фундамент обустроили.

В этих делах ему неожиданно горячо принялся помогать Хаэмуасет, который, несмотря на юность, проявлял поистине недетский ум. После пережитого при Кадеше он как-то сразу повзрослел. Теперь их часто видели втроём, ещё и с Пентаурой.

Ежедневно по утрам они просматривали и обсуждали новые и новые наброски будущих барельефов храма его величества.

В середине сезона шему, спустя почти ровно год после битвы при Кадеше, Пентаура принёс длинный свиток.

— Что это? — спросил Менна.

— Поэма. О Кадеше.

— Кто сочинил?

— Многие места сам Величайший, да будет он жив, невредим, здрав, — ответил писец.

— А иные?

— Да есть тут… — замялся Пентаура, — сочинитель один.

— Понятно, — усмехнулся Хаэмуасет, — от скромности утомишься, Пентаура.

— Я только переписал, — заявил тот смущённо.

Менна развернул свиток, бегло просмотрел первые строки восхвалений, еле слышно прожевал губами:

— И вот направился его величество на север, и войско его и колесничие его с ним. Выступил он в поход в год пятый, второй месяц шему, день девятый. Миновал он крепость Джару, мощный, как Монту, в своем продвижении вперед, и все чужеземные страны трепетали пред ним, и правители их приносили дары свои, а все непокорные пришли, согбенные в страхе пред могуществом его величества.

Оторвался от свитка и сказал:

— А я не помню, чтобы кто-то с дарами приходил.

— Так принято писать, — заметил Хаэмуасет.

Менна вернулся к чтению.

— Смотри, Пентаура, — Хаэмуасет протянул писцу кусок папируса, — это я расспросил Нибамена, а потом Сапинеб с моих слов нарисовал.

Пентаура посмотрел на папирус.

— Что это они делают?

— Воду выливают, — хохотнул Хаэмуасет.

— Из человека?

— Нибамен рассказал, будто это сам царь Халепа. Говорит, тот воды наглотался, когда спасался от «Храбрейших». Всё войско наше потешалось. Жаль, я не видел.

Пентаура взглянул на Верховного Хранителя. Тот, почувствовав его взгляд, оторвался от папируса и сказал:

— Я не был возле реки, мы с Величайшим гнали колесницы нечестивцев.

После чего снова погрузился в чтение.

— Смотри-ка, верхом скачут, — отметил Пентаура, продолжив разглядывать рисунок.

— Надо тоже попробовать так, — сказал Хаэмуасет.

— Это недостойно царского сына, — заметил Менна назидательным тоном, не прерывая чтения, — подражать жалким, поверженным нечестивцам.

Пентаура улыбнулся — Менна уже невольно говорил словами поэмы.

— И многократно было доказано, — добавил Менна, — верхом ездить неудобно, а уж сражаться и вовсе невозможно. Не сравнить с колесницей.

— Так это потому, что все пытались, как на осле, в кресле, — возразил Хаемуасет, — а ты посмотри, как здесь. Они прямо посередине спины сидят.

Менна посмотрел. Скептически хмыкнул:

— Так может это выдумки Сапинеба? Он же сам не видел.

— Зато Урхийя видел, — возразил Хаэмуасет, — я с его слов всё подробно Сапинебу рассказал.

Менна только головой покачал. Дотошность царственного мальчишки его восхищала и поражала. Сам он в его возрасте только об играх помышлял, да ещё вкусно поесть. Потом, конечно, к увлечениям прибавились девки, но Хаэмуасету пока рано о том думать. Там, под схенти ещё ничего не заколосилось.

Он вернулся к папирусу. Хаэмуасет и Пентаура принялись обсуждать, куда пристроить рисунок Сапинеба. На столе перед ними, будто кусочки мозаики громоздилось множество обрывков папирусов, на которых были изображены различные детали сражения.

Через некоторое время Верховный Хранитель удивлённым тоном проговорил:

— Щитоносец мой Менна, видя меня окруженным множеством колесниц, смутился сердцем, и великий страх сковал его тело…

Он вопросительно взглянул на Пентауру. Тот пожал плечами.

— Его величество, да живёт он вечно, пожелал написать так.

— Ну, Сессу… — пробормотал Менна и продолжил читать, — …и сказал он моему величеству: «Владыка прекрасный мой, могучий правитель, великий спасатель Та-Кем в день битвы, мы с тобою одни средь врагов. Смотри, покинули нас войска и колесничие, а ты продолжаешь сражаться, спасая их — ради чего?»

Верховный Хранитель снова посмотрел на писца. На сей раз пауза вышла длиннее.

— Покинули?

Пентаура развёл руками.

— Да как же он так… — проговорил Менна, — «…что с вами, военачальники мои, войска мои и мои колесничие, не умеющие сражаться?! Разве не возвеличивается человек в городе своем, когда возвращается он, проявив доблесть пред владыкой своим? Славой осиянно имя такого воина отныне и впредь. Почитают человека искони за могучую длань его! Разве я не творил вам добра, что покинули вы меня одного средь врагов?! Разве не ведали вы сердцем своим, что я щит ваш, стена ваша?! Что скажут, когда разнесется весть, что оставили вы меня одного безо всякой поддержки?! Не пришел ко мне ни военачальник, ни старший воин, ни рядовой подать руку помощи! В одиночку сражался я, побеждая тьмы чужеземцев, лишь великие кони „Победа в Уасите“ и „Мут Благая“ пребывали со мною. Только они поддержали меня, когда сражался я в одиночестве против множества иноземных стран».

Менна замолчал.

— Это точно не ты писал?

— Нет, господин. Это слова самого Величайшего, да живёт он…

— То есть он всех в одиночку победил? Войско наше