Ряженые. Сказание о вождях - Григорий Свирский

С верхних нар сполз на животе кто-то, видно, самый любопытный. Оказался заросшим верзилой в мятых и рваных штанах. Шагнул к Юре и с изумлением вскричал:

Ашкеназ! Ашкеназ!!

Юра огляделся. В самом деле, вдоль сыроватых стен на каменном полу и на нарах сидела Африка. Смуглая, черная. Марокканцы, йеменцы. Похоже, впервые закинули к ним белого человека.

Сидельцы подняли заинтересованно головы: в самом деле, новичок — белый, как смерть. Ашкеназ! Что творится?!.

«За травку? — прохрипел старик в арабских штанах с мотней до колен. И тихо, на своем французском, верзиле, топтавшемуся возле Юры. Юра уловил краем уха старческий хрип: «Пощупай ашкеназа…» Тот одной рукой похлопал покровительственно новичка по спине, вторую протянул к оттопыренным карманам его, ашкеназа, брезентового комбинезона.

Тюремная наука, оказывается, не забывается. Юра отвел плечо, чтоб бить не кулаком, а всем корпусом. Марокканец отлетел в сторону, ударившись головой о железную дверь.

— Эй, ашкеназ! — послышался с верхних нар клокочущий голос. — Ты и здесь садишься нам на шею? Ты откуда, прыткий?.. Из России? — Витиевато грохнул русской матерщиной. — Поговори, мать твою… русский, со мной… — И прыгнул на Юру прямо с нар.

Юра вывернулся, тот шмякнулся о каменный пол, поднялся разъяренный. Резким ударом, тычком, разбил Юре лицо. Кровь залила глаза. Юра понял, изувечат до полусмерти. И никуда не денешься! Вспомнился старый зековский прием «вилку в штепсель», освоенный еще в иркутской «крытке»: резко, двумя пальцами, ткнул знатока русского мата в вытаращенные от ярости глаза. Тот завизжал от боли. Стал кататься по полу.

Старик в арабских штанах, сидевший у стены, вскочил всполошенно на ноги, принялся барабанить по железной двери обеими кулаками, повторяя в ужасе:.

— Русский всех убивает! Русский всех убивает!

Тут же появился надзиратель в черной униформе. Разбираться не стал. Бросил новичку по английски: «Оut! Take your pack!» (На выход! Возьми свой мешок!). Молча провел Юру вдоль всего коридора, открыл дверь в камеру одиночку.

На нарах сидели двое. Камера мрачноватая: узкое, как бойница, оконце в крупной решетке, под самым потолком, сырым, с водяными разводами. Юра всмотрелся в одного из сидельцев, мужчину крупного, грудь мускулистая, лицо красное, точно обоженное огнем. Глазам своим не поверил: это был его сокамерник. Дружок по иркутскому Централу, таджикский еврей Гури, боевик из Душанбе, ушедший из-под расстрела. Казалось, тот остался на другом континенте. В другой эпохе. И вот тебе!

Кинулись друг к другу Юра и Гури-сокамерник, минуту-другую стояли, обнявшись.

— Гури, что стряслось? Почему?..

— Чепуха! Три месяца для оздоровления нервной системы. — Гури и его сосед по камере засмеялись. — Иван, точнее, Жак, — Гури показал в сторону соседа, — пригласил меня на демонстрацию бывших «Черных пантер». Я нес их старый, чуть подновленный плакат: «Ицхак Рабин, научи нас идишу!». Полицейский врезал Жаку палкой по голове, я, естественно, полицейскому — в зубы… Ладно, какая сука тебя от детишек оторвала?

— Позже, Гури, дай оклематься.

— Ладно, Юрка, познакомься пока с Жаком, любопытной жизни человек.

И в самом деле, куда как любопытной… Главный раввин французского города Страссбурга отправил своего сына Жака в иерусалимскую ешиву набираться ума-разума. Сын, парижский студент, был взглядов левых. Защищал права человека, невзирая на то, каков человек… И в Иерусалиме себе не изменил — стал бороться за права палестинцев. Женился на красавице с адвокатским дипломом, которая спасала от расправы арабов. Писал об изгнанниках-палестинцах в газетах всего мира — в тюрьму Бет Лид попал в третий раз…

Юра всего этого еще не знал, понял лишь, что Жак — человек недюжинный: лоб Сократа, серые глаза в пол-лица, взгляд глубокий, обжигающий.

Жак спросил новичка, — что на воле?..

Юра рассказал, как молодцы Натаньяху, вместе с раввинами ста израильских городов, нагнетают ненависть к Ицхаку Рабину.

— …Раньше предполагал, идет к перевороту. А сейчас… как бы не убили…

— Обязательно убьют, — убежденно произнес Жак.

— Обязательно? — в тревожном недоумении воскликнул Юра. — Это ничего не даст… Почему «обязательно»?

— Коли за дело взялись совместно и быдло, живущее не умом, а страстями, и хитроумные… — принялся объяснять Гури.

— Солнце, мой друг, восходит вовсе не потому, что аятоллы прокукарекали, — перебил его Жак, — причины тут иные, кардинальные.

Юра поглядел на умолкшего разом Гури, присел рядом с ним на нары. Жак поднялся с нар, маленький, большеголовый, с пробивающейся лысиной, принялся ходить по камере. Четыре шага туда, четыре обратно. Говорил четко, не говорил, а рубил:

— Политика? Религия? Они тут — фиговый листок, прикрытие. Если угодно, маскировочная сеть, накинутая профессионалами, которые ничего иного делать не умеют. Строительство поселений — это для израильского истеблишмента Клондайк… Судите сами, как вас?.. Юрий? Израильскому каблану предписано: «Строй в поселениях! На арабских «штахим»!! Ни на что не оглядываясь… Все, что не сумеешь продать рядовому покупателю, у тебя тут же приобретет государство. По рыночной цене. И так идет сколько лет?!. При любой власти… А строительные расходы в поселениях в пять раз меньше, чем в самом Израиле. — И Жак принялся загибать пальцы: — Кабланы за землю не платят раз! Материалы на арабской стороне втрое дешевле. Как и рабочие, которых не надо привозить из Газы, давать взятки на границе… — два. Налоги за патриотическое строительство кабланы, естественно, не платят… — три. За каждый дом каблан получает от государства чистоганом сто тысяч американских долларов, как минимум — это четыре. А затраты в поселениях на строительство — двадцать-тридцать тысяч, — знаю точно, по финансовым документам, коих у моей жены-адвоката целый шкаф, — пять. Разницу каблан делит с государственным мужами. — И он поднял над головой руку, зажатую в кулак. — Клондайк или не Клондайк?..

Правые криком кричат: «Не отдавать территории, там люди живут!» Половина поселенцев имеют квартиры в городах, сдают их бездомным «русским» 500–1000 долларов в месяц, — хороший «навар». Для большинства фантастический источник дохода… Потому государственные мисрады всей душой с крайними. Черные шляпы, и не всегда из крайних, кричат свое: «Не отдавать — еврейская земля, святые могилы!» Корысть и «святость» идут рука об руку… Так вот, друзья, будут петь петухи или не будут, не в них дело, на худой конец, израильский чиновник сварит себе из них свой некошерный суп… Отдадут они свой Клондайк?.. Вы что, не видите, Юрий, в стране может меняться экономика, этнический состав. Но никогда — бюрократия, заматерелая в корысти и беспардонной израильской хуцпе… Как в семидесятых крали и глумились над людьми, так и в девяностых. Отдадут они свой Клондайк?!.

Юра посерьезнел, вспомнил:

— Рабин сказал, хоть крутись поселенцы пропеллером…

— Убьют! — убежденно повторил Жак. — Отравят или пристрелят, как бешеную собаку.

Всю ночь не спал. «Что же это? Всем миром правят ряженые? Похоже, все от российских Крысоловов ленинского причастия до израильских «гуманистов» ряженые!.»

Мелькнувшее словечко «крысолов» вызвало вдруг в его душе давнее и брезгливое воспоминание. Лубянка. Главный Крысолов, в кабинете своего подчиненного, следователя с комсомольским румянцем, спрашивает его: верит ли он, Юрий Аксельрод, в Бога? А затем бросает с нескрываемой издевкой: «Где был ваш Бог во время катастрофы?» Не так точно спросил, но как-то похоже… Где был?!

Не ему спрашивать, Крысолову!

Время дало, увы-увы! точный и страшный ответ: XX век, раскочегаривший в своих адских топках «мирный атом»; видевший на экранах своих телевизоров и серо-черную лунную пыль под ногами человека, и кроваво-красный Марс, именно он, XX век, отвернулся в гордыне своей от Бога.

И в Москве атеизм был знаменем.

В Германии… тут и говорить нечего…

Даже Англия Черчилля повернулась спиной к Богу; уж точно в тот час, когда правительство Ее Величества официально, на своем заседании, отвергло просьбы и заклинания тысяч и тысяч людей, в том числе, и гениального рабби Вейсменделя, бомбить железнодорожные мосты, ведущие к Освенциму. В печах Освенцима за сутки сжигали по двенадцать тысяч мужчин, женщин, детей, а английский командующий авиацией тех лет маршал сэр Артур Гаррис, по его признанию, никогда и не слышал о такой необычной просьбе… Позднее английский кабинет, в оправдание себе, лепетал о «технических трудностях» бомбежки…

Бен Гурион с его соратниками — не в той же колонне? И это, Господи, Господи! кажется, никогда здесь не кончится…

Никаких сомнений нет, прежде всего, тем и войдет в Историю XX век. Он отвернулся… от Бога Единого. И потому перестал относиться к человеку, к живой душе, как к Творению Божьему, а только как к сухой цифири из статистических бюро.