Ряженые. Сказание о вождях - Григорий Свирский

На Яффских воротах клеили увеличенные фотографом строки из газеты: «ЦАХАЛ выводят из Хеврона». Возле него пристраивали старый плакат, известный еще в послевоенном мире: еврейский мальчик из Варшавского гетто, в кепочке, с поднятыми вверх руками. Вокруг мальчика офицеры СС с оружием… На плакате — от руки, крупно: «Неужели это повторится?»

«Накал нарастает…» — мельком подумал Юра:

Тут же, на другом углу, огромная газетная «шапка»: «Рабин отказался встретиться с семьей убитого поселенца…»

В те дни все вокруг становилось отзвуком мучительных сомнений Юры.

Раввин из Кирьят-Арбы заявил журналистам: «На войне как на войне… Можно убивать и женщин и детей, швыряющих камни…»

«Это — раввин? Это — ряженый!»

Раввин Рабинович из соседнего поселения, великий, видно, теоретик, высказал новое слово в иудаике: отдача территорий — акция антигалахическая. Чтоб предотвратить разрушение еврейских поселений, следует разбросать вокруг них мины.

«Крыша поехала?».

Пожалуй, лишь о единственном событии, всколыхнувшем весь Израиль, ни Юра, ни кто другой не могли бы сказать, что участники его «ряженые». Она ни во что не рядилась, крикливая, наглая, точно сорвавшаяся с цепи толпа, которая, что называется, в гробу видела и Рабина с Пересом и их политику замирения с арабами. И гроб этот несла вживе, над своими головами, грубо сколоченный, из неоструганных сырых досок, тяжелый, хотя пока что пустой. На нем было намалевано большими буквами, черной краской, РАБИН. «Рабин» плыл над шумной театрализованной похоронной процессией, организованной партией, которую сторонник Рабина израильский писатель Амос Оз неизменно сравнивал с «Хамасом». Во главе столпотворения гордо шествовал моложавый, напряженно улыбающийся Беньямин Натаньяху, американской выучки еврей, которого его сторонники ласково называли «Биби».

«Все сошли с ума?!»

Спустя неделю газеты сообщили о необычном скандале у Стены Плача. Школяр из израильского «ешибота» швырнул «дайперс» с дерьмом, под одобрительные клики своих приятелей… в реформистских раввинов из Америки, пытавшихся молиться у Стены Плача.

Эта новость сразила Юру. Через три-четыре года и его Игорек швырнет «дайперс» с дерьмом, на кого укажет улица… а там и Осенька подтянется… для того же?!. Ну, нет!.. Так что?! — Гортанный, с истеринкой, голос Марийки: «Уедем! Уедем!», который вот уже несколько дней звучал в его ушах тревогой, возник вдруг так явственно, что Юра огляделся, где Марийка?.. — И ведь от этого здесь как уйти?.. «СИНАТ-ХИНАМ, — вспомнилось ему. Ненависть через край… Есть что делать на Святой Земле…

В Эль Фрате назначался митинг в поддержку многообещающего Биби Натаньяху. Выступали так же Сулико и Шушана. Юра на митинг пойти не мог. Да и не хотел. Предстояло везти Ахаву и Осеньку к врачу, на очередной осмотр. Заодно и Игорька. Да и Марийке пора доктору показаться…

Как только Ксения прикатила свою белую «Вольво», он посадил рядом с собой Марийку с Ахавой, а сзади бабушку с Игорьком, — подальше от кнопок и рычажков, которые тот норовил все время вертеть и нажимать. Устроился и сам поудобнее, получая удовольствие от пружинящего дивана, запахов дорогой кожаной обивки, от руля в мягком стеганом чехле, что в раскаленные дни немаловажно. Игорек помахал бабе Ксении, которая незаметно оглядевшись, перекрестила свое семейство «на дорожку».

И тут из машины выскочил Юра, крикнув: «Я сейчас!» Вернулся с давно забытым им автоматом, держа его, как базарную кошелку, за брезентовый ремень.

На второй петле «серпантина» звякнул о «Вольву» камень, разбил, судя по стеклянному звону, фару машины. Юра добавил газу, рванул по «серпантину» со скоростью, которую никогда себе не позволял, и все же от засады не ушел. На дне «вади» машину ждала, прячась за валунами, целая группа великовозрастных юнцов. Застучало вдруг по крыше камнепадом. Один из камней разбил боковое стекло. Осколки осыпали детей. Игорек закричал, стекляшка впилась ему в щечку. Юра круто затормозил, выскочил из машины с автоматом в руках и принялся стрелять в воздух. Нажимал гашетку до тех пор, пока бежавшая к машине засада с камнями в руках не бросилась наутек…

Вырвались, наконец, на «пограничное» шоссе, задержались у первого же патруля. Молодые парни с новенькими автоматами Калашникова. Палестинская полиция в черных робах. Юра сказал им о нападении, вызвав в ответ неприкрытую усмешку.

В госпитале «Хадасса» Игорьку сделали укол от столбняка и перевязали. Марийка к своему врачу уж не поехала. Вернулись в Эль Фрат засветло.

И тут же позвонил Сулико.

— Юрочка, убили пастуха, сторожившего в нашем «вади» овец. Палестинская полиция, записавшая номер «Вольво», сказала… убил ты. Сказала-мазала, кто им поверит?! Но… наша территория входит в группу «Си», охрана смешанная. И от Арафата люди, и от Рабина. Двойной дозор, так его и этак. На улицу не выглядывай. Поставим у твоего дома охрану с телефоном.

На другое утро в Эль Фрат въехало сразу два джипа. На одном израильский офицер полиции и десантники ЦАХАЛА. На другом — палестинцы. Израильтяне составили протокол: Юрий Аксельрод стрелял в воздух. Самооборона от терроризма. Палестинцы не согласились со словом «самооборона». Квалифицировали иначе: непредумышленное убийство. Решит суд, сказали…

Кто знает, когда бы израильский суд назначил рассмотрение столь обычного ныне дела, но вспыхнул вдруг скандал, попавший в газеты: в Хевроне, как известно, еще полгода назад убили камнем раввина, отца восьмерых детей, Арафат все эти полгода «искал» убийц, и Ицхак Рабин, на одной из своих пресс-конференций, гневно напомнил ему об этом. Тот в ответ вскричал, отыщи лучше своих убийц. Застрелили невинного старого араба — пастуха… Убийца наказан?!

Рабин поинтересовался, в чем дело? Полиция прислала объяснения. «Убил поселенец, русский…»

«Ах, русский! — воскликнул Рабин. — Кстати, в списках «русских мафиозо» его нет?.. Почему медлят с судом?

Поселение Эль Фрат наняло двух защитников. Марийка настояла, чтоб Юра позвонил в Париж — адвокату, который был в Израиле туристом и обещал, если понадобиться, взять симпатичного ему гида под защиту. К удивлению Юры, парижанин прилетел. И зажег зал страстной речью, напечатанной всеми газетами страны. И документы, и свидетели, и справки из госпиталя о ранении ребенка были предоставлены, и даже пухлая щечка Игорька, на которой, правда, и следа от пореза почти не осталось, демонстрировалась. И судья — грустная пожилая женщина в черной накидке — взглянула на интеллигентного большеглазого ответчика материнским взглядом, все говорило о том, каков будет приговор.

«Бог не выдаст, свинья не съест», — обнадеженно шепнула Ксения Ивановна Марийке.

Небольшой зал, до отказа забитый поселенцами, прикатившими даже из далекой Кирьят-Арбы, почти ликовал.

Но сколько может заседать суд? Час-два, но не пять же часов? Первым заволновался адвокат-парижанин, которому давно уж было пора улетать, а он остался…

— Судя по моему опыту, вмешалась политика, — наконец, произнес он.

Это зал понимал и без него…

— Хавейрим! — дико вскричали из дальнего ряда. — Они его засудят.

Пожилой американец из Эль Фрата шагнул, прихрамывая, к столику секретаря, оглянулся на зал.

«Хавейрим» осталось не очень много. Большинство выскочило из душного зала ранее: дома дети, заботы, дела. Но упорно досидевшие до конца вскочили на ноги, — американец грохнул по столу секретарши суда тростью.

Началось светопреставление, — свист по-российски, в два пальца, вой, мяуканье. Немыслимый галдеж продолжался до тех пор, пока не выскочила судья. Морщинистое лицо правосудия горело праведным гневом.

— За неуважение к суду — шесть суток ареста! — крикнуло правосудие. Всем!

Юра вскочил со скамьи, всплеснув руками:

— Это несправедливо!

Судья оглянулась взбешенно:

— Двадцать суток, как зачинщику!

Не успел еще Юра осознать смысла пронзительного женского голоса, как на его руках и ногах были защелкнуты железные «браслеты». Увидев на взметнувшихся руках Юры наручники, зал снова вскричал, но — запоздало и вразнобой. Двое огромных полицейских-марокканцев уже вынесли приговоренного под локти в заднюю дверь, водворили его в тюремный «воронок», который немедленно двинулся…

Давненько Юру не тряс по пригородным ухабам «черный ворон». Пока тряслись, обступили его воспоминания из жизни, которая, казалось, ушла безвозвратно. Нары, параша, вонь переполненных «транзиток», в которых оголодавший вор оглядывает тебя с головы до ног. Болело плечо, так торопливо у здания суда подсаживали в машину.

Никаких транзиток не было: страна невелика. Сразу доставили в стационар — тюрьму Бет Лид. Так же, как и в России, охрана груба и злобна. Только рычали почему-то на священном языке Торы. И десяти минут не задержали в канцелярии по бумажным делам. Вывернули карманы, отняли ремень и отдали коридорным. Те подняли на второй этаж, проскрипели замком и — запихнули в общую камеру. Грязь, вонь, полумрак, ну, совершенно, по сравнению с Россией, ничего нового. Народу — не сосчитаешь…