Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

— А что у тебя внутри, на душе, в мыслях?

— Что внутри — того никому не видать. Если уж толковать откровенно, то нынче многие похожи на шаньги о две щеки: в голос одно бают, а на уме-то иное…

— Но тебе, Бисин, зачем от меня таиться?

— А я и не таюсь. Как на духу исповедуюсь… Я — человек обиженный. Все у меня Советская власть отняла, до последнего колышка. Даже не мною, а отцом-дедом накопленное. И дом, и хозяйство. Скот, деньги… Отец пулю в лоб сам себе закатал. Братья невесть где сгинули. Распался наш род… Потом, при нэпе, послабление маленько вышло, сызнова на ноги встал, ан нет — опять прихлопнули… Разве ж такое забудешь? Тебе, Солдат, не понять. Ты ничего не терял. У тебя ничего не было… Ты сам у людей добро отнимал…

Не сразу ответил Солдат Иван на эти слова. Сколько-то лежал молча, прикрыв глаза. Потом наконец заговорил убежденно:

— Я не для себя отнимал. Тогда, в тяжкое время, не отыми у таких, как ты, — половина народу с голодухи бы вымерла… Революция, она ведь как раз против выжиг, унавоз тебя, и свершилась. Народ свое взял, кровное, в поте лица заработанное. Это такие, как ты, чужим добром в одиночку владели…

— Эх, Солдат, Солдат! Все-то мы с тобой собачились. Делили — не поделили. А какой нам пай в итоге, от дележки этой? Вот, по пуле каждому… А в жизни-то одни опять в довольстве живут, на собственных машинах раскатывают, на государственных вертолетах охотятся. А другие недотепы да пьяницы — концы с концами едва сводят… Один — посмекалистей да посильней, а другой — туп и хил. В волчьей стае — и то есть сильнейший, вожак. Ему и кусок пожирней полагается…

— Да, теперь вижу: не изменился ты, Бисин, — вздохнул Солдат Иван.

— А ты бы хоть в старости глаза-то открыл да вокруг себя огляделся, что и как делается, — злобствовал Бисин. — Иные, навроде тебя, давно поумнели… Местечки теплые заняли, удобные квартиры, дач настроили. И сами раздобрели — не хуже сельских попов-батюшек… А ты как ходил в латаных портках да в лузане, при том и остался! — Бисин умолк, перевел дыхание, потом добавил: — А с другой стороны — хорошо и это: чем больше будет таких дураков, как ты, тем для нас вольготней… Вот, хотел ты разговора начистоту — получай сполна.

— А ты и внука своего склоняешь по тем же правилам жить?

— Он и сам не слеп, не глух. Поди, соображает уже, что к чему.

— Нет, ему своего соображения пока не хватит. Он только от тебя науку перенять может: как лосей душить, как нерестящуюся семгу острогой колоть… Тут без воспитания не обойтись. Не прибедняйся — ты ему душу растлеваешь, ты, Бисин.

— А если… если не мы с ним будем ловить, так другой, третий… Людям палец в рот не клади. К тому же учти, что я не только для себя промышляю. Вкусной рыбицей да свежим мясом подкармливаю кого полагается: чтобы их умные головы получше соображали… в рыбе-то, говорят, есть фосфор, а от фосфора — свет!

Солдат Иван не сдержал мучительного стона. Потом сказал:

— Нет, мне тебя не жалко, Бисин. И умников этих, которые от фосфора светятся, тоже не жалко. Но зачем ты парнишку уродуешь? Волчьим законам учишь?

— Это я уродую? Да я его обычному лесованью учу. И еще: учу быть бесстрашным, быть сильным! Разве я порчу? Это ты своего калечишь, Солдат! Совестливого слабака хочешь в мир выпустить, а мир тот — лес дремучий. Сломают, про совесть не спросят… Ох, как бы он тебя, Солдат, не укорил потом за науку твою! Ладно, коль не услышишь…

— А тебя, говоришь, внук твой любит?

— А как же! Где другого такого наставника сыщешь? Всякое дело знающего да в любом умелого. Такого меткого, как я… Между прочим, ты учти: я тоже воевал. Вот ты, говорят, снайпером был? Так ведь и я тоже — снайперовал, десятерых немцев на счету имею. И орден Славы.

— Язви тя в корень… — вдруг рассмеялся Солдат Иван. — Ну, хоть этим ты ублажил мою душу: что на нашей стороне воевал, на советской.

— Я вот за эти леса, за эту парму сражался, — упрямо повторил Бисин. — Землю не меньше твоего люблю. И не желаю, чтоб кто-нибудь, помимо меня и рода моего, тут хозяйничал… Выходит, что со всех сторон я теперь чист перед властью. И перед законом я чист…

— Это ежели сбросить со счета, что ты намедни на советского гражданина ружье поднял! Не так ли?

— А может, это ты первым поднял? — Бисин внезапно метнул на соседа сверкающий злобой взгляд… — Ну, а я в пределах необходимой самозащиты.

— Как? — оторопел Солдат Иван.

— Да вот так. Ведь было уже однажды, что ты мне в руку из револьвера пальнул…

— Эх, Бисин, дал я тогда маху: не в руку надо бы, а в самое сердце…

— Вот-вот. Значит, было это… пре-цен-дент… И теперь я вполне могу на тебя свалить. И, глядишь, поверят…

— Поверят, как же! — Солдат Иван опять засмеялся. — Это я тебя специально в городе разыскал, чтобы затащить в Тянов бор… то есть на вертолете тебя привез… Поставил над задушенным лосем, как для фотокарточки, и нацелился — ружьем…

— А на лосиной петле моего клейма нету, — тоже улыбнулся Бисин. — Не я один в тайге промышляю.

— Значит, как обычно, сухим из воды хочешь выйти?

— Да ведь сухим-то лучше, нежели мокрым. Никто себе зла не желает…

Потом они долго лежали молча, прислушиваясь, как скрипят на верховом ветру стволы сосен.

— Послушай, Бисин… давно я ношу в своем сердце вопрос, может, теперь ответишь… Тогда… обидел ты Машу?

— Меж нами любовь была, — засмеялся Бисин. — Помню, я вышел из лесу к ниве. С удачной охоты домой возвращался. А Маша рожь серпом жала, одна, на своей полосе. Знаешь, как в песне: «Раз полоску Маша жала, золоты снопы вязала…» А день был солнечный, яркий… Я присел отдохнуть на снопы. Потом и ее притянул понежиться на мягком-то ложе…

— Волк ты, волк!.. — с болью вздохнул Солдат Иван.

— Я и говорил, что есть мне о чем вспомнить перед тем, как в гроб лечь.

— И совесть тебя не гложет после всего, что содеял?

— Совесть — это божье хозяйство, идеализм, а я, видишь ли, ни в бога, ни в черта не верю. Тем более после