Вечерний Чарльстон - Дынин Максим

– Сенатор, поймите, для русских главное – это справедливость. А то, что вам готовят северяне, таковой не является. Причем далеко не все северяне плохие – просто многие верят тому, чем их пичкают газеты, а другие, не умеющие читать – россказням этих первых. А тем более тамошние политики… Кстати, мне очень хотелось бы познакомить вас с одним человеком.

И он отвел меня в их комнату, точнее, комнату Мейбел, и постучался в дверь комнаты прислуги.

Оттуда вышла девушка, при виде которой у меня упало сердце.

Она была точь-в-точь Мейбел и очень похожа на мою маму, которую тоже звали Мейбел. Единственное, у нее была явная примесь черной крови. У меня часто-часто забилось сердце, и я выдавил из себя:

– Внученька?

Та смутилась, но Ник, мой зять, сказал:

– Или я очень ошибаюсь, или она – дочь вашего сына, Альфреда. И зовут ее Агнес.

Я не выдержал и обнял девушку.

– Наконец-то я тебя увидел! Я пытался найти твою маму, но даже не знал, куда она уехала.

Агнес рассказала мне немного про смерть матери, про ее собственную жизнь – причем я видел, что она явно недоговаривает.

– А что ты собираешься делать дальше?

– Мистер и миссис пообещали взять меня с собой в Россию, и, если я хорошо сдам экзамены, смогу там учиться. И еще они помогут мне подготовиться.

Да, я вообще-то против того, чтобы негры получали образование, но не тогда, когда это касается моей внучки. Но на всякий случай я ей сказал:

– Если передумаешь, то не забывай, что у тебя есть дедушка в Миссисипи. Эх, почему твоя мама ко мне тогда не приехала… я бы ей помог.

– Она боялась. Да и денег не хватило.

– Ладно, милая, поговорим с тобой потом. И я тебе помогу, чем смогу.

– Да не обязательно, – улыбнулась она. – Достаточно, что у меня теперь есть дед. А в России я надеюсь сама устроить свою жизнь, как это сделала моя кузина.

– А ничего, что ты… черная?

– Там это не так важно. Ник рассказал мне, что их величайший поэт, Александр Пушкин, был окторуном[84]. А у меня четверть, и что?

Сегодня, впрочем, она не показывалась на людях – на мой вопрос к Мейбел, почему, та сказала, что Агнес не хочет, чтобы ее видели. Она оставалась в комнате Мейбел и всячески помогала ей, а на праздник смотрела в окно. А там было на что посмотреть.

Сначала новобрачных благословил отец Леонард, местный священник Епископальной церкви, а потом начался праздник на берегу реки, плавно перешедший в замечательный ужин. И я вовсю про себя молил Бога, чтобы все это не кануло в Лету и не было унесено ветром в дальние края.

14 июля 1855 года.

Плантация Худа, недалеко от

Чарльстона в Южной Каролине.

Роберт Эйкен Худ, плантатор

Я очень люблю Чарльстон, его зеленые улицы, прекрасные особняки, старые церкви, пирсы на реке Купер и на реке Эшли, и прекрасную гавань между слиянием рек и выходом в Атлантический океан между фортами Молтри и Самтер. Мой городской особняк находится на Кинг-стрит – некогда этот район города считался самым фешенебельным, а ныне там живут, как правило, семьи, переселившиеся в Чарльстон еще в семнадцатом веке. Как, например, и моя.

Дети – мой сын Роберт-младший и моя любимая дочь Мередит – любят этот дом, и каждый раз, когда они приезжают в город, они останавливаются именно там. Я тоже раньше предпочитал жить в городе, но сейчас провожу почти все время здесь, на плантации, в особняке, построенном моим прадедом. Мне говорили, что он ничуть не хуже многих французских замков на Луаре. Я в европах не бывал, и мне все равно – главное, это мой дом. Жизнь здесь не в пример более размеренная, воздух чище, а берега реки Купер мало чем отличаются от тех времен, когда здесь жили индейцы племени Ашпу. Разве что вокруг простираются уже не леса, а плантации хлопка и фруктовые сады, в которых работают трудолюбивые невольники.

Я знаю, что для моего зятя Джона рабы являются чуть ли не членами семьи. Для меня они скорее рабочий скот – о них заботятся, их хорошо кормят, но главная их задача – делать то, что им приказано. Я не раз и не два спорил с внучкой на эту тему – видите ли, она не любит рабство – но, как мне кажется, она еще молодая и глупая. Не зря Джеймс Мэдисон, наш второй президент, сказал, что мальчик пятнадцати лет, который не радеет за демократию, никуда не годится – как и юноша двадцати лет, который все еще хочет демократии[85].

Полторы недели назад Мейбел и ее новый муж, Ник Домбровски, прибыли в Чарльстон. Сначала он мне очень не понравился – акцент северянина, труднопроизносимая фамилия, да и манеры его явно не южные, хоть он и был всегда вежлив. Но за несколько дней отношение мое к нему сильно изменилось. Я-то думал, что это – типичный нью-йоркский хлыщ, а потом вдруг узнаю, что он – офицер русской армии, награжденный практически всем, чем только можно, причем за боевые заслуги. Я его спросил об этом, а он, мол, ничем особым я не отличился, мне просто повезло… Конечно, конечно, охотно верю, что боевые награды дают всем подряд за красивые глаза…

Да, когда-то и я, в свои восемнадцать лет, записался в южнокаролинское ополчение в двенадцатом году, но войны так и не увидел. Хотя, конечно, в начале пятнадцатого года мы ожидали нападения частей английского генерала Кокрана. Но пришла новость о Гентском мире, и боев так и не произошло. А до того мы лишь пребывали в «боевой готовности» – должны были по первому зову явиться в расположение части, да собирались раз в месяц пострелять и выпить виски.

Прямо перед началом войны я успел сыграть свадьбу, в тринадцатом году у меня родилась Мередит, а в четырнадцатом – Берти, при родах которого умерла моя Сара. И с тех пор я больше не женился – не скажу, чтобы я жил отшельником, просто жену свою до сих пор обожаю. А женщины… есть в округе вдовушки, да и на худой конец всегда можно переспать и с рабыней. Но так я грешил редко – родится ребенок, и не знаешь, что делать, с одной стороны, негритенок, а с другой – плоть от плоти твоей. Вот как Агнес, которая теперь служит у Мейбел с Ником. Меня, к счастью, Бог миловал, и никого я ни с одной невольницей не зачал. А теперь и возраст уже не тот, да и скоро правнуки пойдут. Я надеюсь… Мейбел уже замужем, а у Джимми, как я слышал, тоже имеется невеста.

Ну что ж… пора праздновать! Ведь кто ко мне только ни приехал… Тут и мои родственники, и родня по линии зятя, и соседи, и местные политики, и кое-какие друзья молодых – кто из Балтимора, а один вообще из Нью-Йорка – какой-то Грили, еще и аболиционист. Впрочем, он был со мной весьма вежлив и никоим образом не хаял того, что видел у нас – наоборот, он мне сказал, что ожидал совсем другого, прямо как из пасквиля этой дурочки Гарриеты Бичер-Стоу под названием «Хижина дяди Тома». А увидел сытых и довольных чернокожих, живущих в весьма добротных домиках – я специально за этим слежу, – а также ухоженные поля, сады, скотный двор, конюшню…

Я его еще спросил, не поменял ли он своего мнения про рабство, на что тот меня спросил, хотел бы я стать рабом… Я ответил ему, что мой прапрапрадед провел семь лет в договорной кабале, оплатив таким образом дорогу из Англии в Чарльстон, и не жаловался никогда. А что потом стал свободным – так на то он и белый. В общем, мы не поняли друг друга, но, такое у меня сложилось впечатление, все равно остались если не друзьями, то хорошими знакомыми.

И вот, наконец, сам праздник. Моя любимая внучка, как мне показалось, затмила всех своей красотой, да и Ник, пусть северянин и с непроизносимой фамилией, смотрелся весьма достойно. И я потом тихо сказал Мейбел, что он, как мне кажется, будет очень хорошим мужем.

– Как ты, дедушка, – просияла она.

– Так ты же не знала свою бабушку.

– Я вижу, как ты ее любил, – кивнула та. – Эх, будь при родах кто-нибудь из русских, бабушка бы, наверное, выжила… Но я думаю, что и Ник будет так же меня любить. А когда у нас дети родятся, мы приедем тебя навестить.