После пожара - Уилл Хилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не знаю, – наконец молвлю я. – Я никогда не пробовала уйти из Легиона, так что наверняка утверждать не могу.
Доктор Эрнандес что-то долго пишет в блокноте, однако впервые за все время это не вызывает у меня гнева. Напротив, я чувствую странную легкость, потому что рассказ о Люке, Хани, Нейте и Третьем воззвании придал всему некую зыбкость, словно бы у меня под ногами поплыл пол, и то, что доктор пишет обо мне, в то время как я сижу перед ним, кажется чем-то привычным, чем-то понятным.
– Что последовало за отъездом недовольных? – задает вопрос агент Карлайл.
– Праздник.
– Какой?
– Свадьба. В тот вечер отец Джон взял себе вторую и третью жен.
– В тот вечер? – переспрашивает агент. – Вечером того же дня, когда выпустил Третье воззвание?
Киваю.
– И кто же были эти счастливицы?
– Белла и Агава.
– Та или другая уже состояли в браке?
– Да, обе.
– И их мужья находились тут же?
Снова киваю.
– Как они отнеслись к тому, что отец Джон женится на их супругах? – спрашивает доктор Эрнандес. – Как себя вели?
А ты как думаешь?
– Праздновали вместе с нами, – говорю я. – Из часовни отец Джон повел Беллу и Агаву в Большой дом, а все остальные зажгли свечи и пошли следом.
– Можешь предположить, что в этот момент думали мужья новых жен Пророка?
– Я это знаю. – У меня действительно нет ни тени сомнения. – Они молились, чтобы обе стали отцу Джону хорошими женами.
В комнате надолго повисает тишина: до моих собеседников доходит услышанное. Как обычно, первым обретает дар речи агент Карлайл.
– Мне нужно время, чтобы как-то это осмыслить, – говорит он. – Поэтому, если не возражаешь, давай вернемся к Люку. Согласна?
Киваю.
– По твоим словам, тот инцидент между тобой, Люком, Хани и Нейтом не повлек за собой последствий, так?
– Да.
– Прости, Мунбим, но что-то мне не верится.
Я хмурюсь.
– Я вас не обманываю.
Агент Карлайл вскидывает ладони в умиротворяющем жесте, при виде которого меня охватывает внезапное желание ткнуть ему в глаз одной из ручек доктора Эрнандеса.
– Я этого и не говорил, – успокаивает он. – Я ни в чем тебя не обвиняю, просто хочу знать, не опустила ли ты какие-нибудь подробности. Может, было что-то еще?
– Нейт сохранил произошедшее в тайне. Во всяком случае, насколько мне известно. Молчали и он, и Люк, и Хани. Центурионы ни о чем не узнали, и никакой публичной реакции не последовало.
– Я и не сомневался, – кивает агент Карлайл. – И Нейт больше ничего не предпринял?
– Нет.
– А ты?
Я колеблюсь.
– Мунбим? – прищуривается агент.
Расскажи им, настаивает внутренний голос. Будь храброй. Расскажи, что ты сделала…
До
Я выжидаю примерно с неделю. У меня хватает ума не думать, будто Люк забыл о случившемся – вряд ли он вообще когда-то забудет об этом полностью и уж точно никогда не простит этого мне, – однако обстоятельства вынуждают меня действовать, поэтому остается лишь надеяться, что за неделю Люк успел переключить внимание на что-нибудь другое. Ослабил бдительность.
Мы прожили на Базе всего полтора года, когда скоропостижно умер мой отец. Он чинил участок забора в северо-западной части и вдруг потерял сознание. До медицинского центра в Лейфилде его не довезли. После вскрытия врачи сказали моей маме и отцу Патрику, что у папы были какие-то проблемы с сердцем, о которых никто не подозревал. Что смерть была мгновенной. Надеюсь, это правда.
Когда я стала постарше, лет в шесть-семь, мама вручила мне коробку с вещами отца, которые, по ее мнению, он захотел бы оставить мне на память. Перед тем она взяла с меня обещание сохранить это в тайне. Я дала слово молчать, хотя и не понимала почему.
В коробке оказались два ножа, морская раковина с пляжа в Санта-Крусе, случайная на первый взгляд страница из дневника, черно-белое фото папиных родителей и часы, остановившиеся ровно в тот день, час и минуту, когда я родилась. Я сотни раз перечитывала страницу из дневника и часто рассматривала фото, ведь я никогда не видела своих бабушек и дедушек и даже не знаю, живы ли они.
Ножи имели складные лезвия и деревянные рукоятки с изображением ярких желто-лиловых закатов – отец вы´резал и раскрасил их сам. Ножи небольшие, с короткими и не слишком острыми лезвиями, и все же мне приятно ощущать их тяжесть в ладонях. Папа, должно быть, часами держал их в руках, неторопливо трудясь над рукоятками при помощи резцов и кистей, поэтому для меня прикосновение к ножам – это способ почувствовать себя ближе к отцу.
Я стараюсь отогнать посторонние мысли, прячу ножи в карманы джинсов и на цыпочках выхожу из комнаты в короткий коридор в Девятом корпусе. Тут нет ничего, кроме шести простых деревянных дверей, ведущих в шесть одинаковых спален, и светящегося пластмассового распятия на торцевой стене. Мама тоже жила в этом корпусе, в соседней комнате, и, пробираясь к выходу на другом конце коридора, я остро ощущаю ее отсутствие, ощущаю как нечто почти физическое, обладающее весом и объемом. Думать о ней мне не положено, подобные мысли считаются ересью, однако ни Центурионы, ни отец Джон не могут залезть в мою голову, и это хорошо, потому что Пророку, мягко говоря, не понравилось бы многое из того, что он бы там увидел.
Я знаю, что сегодня наши спальни на ночь не запирали, так как с начала отбоя лежала без сна и обязательно услышала бы щелчок ключа в двери. Примерно час назад кто-то навещал Элис; мне пришлось накрыть голову подушкой и держать ее так, пока все не закончилось. Иногда они стараются вести себя потише, иногда нет.
Дверная ручка под моими пальцами поворачивается, я осторожно выхожу за порог. Луны сегодня нет, а без луны в пустыне по-настоящему темно, так темно, что я с трудом различаю квадратные очертания двора. Как и большинство моих Братьев и Сестер, я ношу на поясе миниатюрный фонарик, но, стоя во мраке рядом с Девятым корпусом и ежась от ночного холода, я решаю обойтись без света. Фонарик, безусловно, упростит мне жизнь, но в то же время изрядно повысит риск оказаться замеченной. А я не хочу, чтобы меня заметили.
Я направляюсь в юго-западный угол двора, ориентируясь по слабому свету звезд и собственному внутреннему компасу. Двигаюсь очень, очень медленно. Нужное мне здание стоит в ряду из четырех таких же, и если я ошибусь дверью, то утром меня
