После пожара - Уилл Хилл

рассказать им о том единственном разе – до пожара, по крайней мере, – когда я всерьез думала, что нахожусь на грани смерти? Расскажи, шепчет мой внутренний голос. Будь храброй.

– Нет, – отвечаю я, – не хочу. Но расскажу.

– Отлично, – кивает доктор. – Не торопись, прислушивайся к своим эмоциям. Мы можем остановиться, как только ты почувствуешь такую необходимость.

Я набираю полную грудь воздуха, медленно выдыхаю, делаю еще один вдох.

– Мунбим, с тобой все в порядке? – прищуривается доктор Эрнандес.

Киваю.

– Было воскресенье…

До

Проповедь отца Джона – о пагубных пристрастиях и о том, как правительство использует алкоголь и наркотики, чтобы сбить людей с Истинного пути, – еще стоит у меня в ушах, когда я следую за Нейтом в огород.

Ну да, я часто хожу за ним следом. Достаточно часто, чтобы дать повод некоторым Сестрам хихикать и шептаться, прикрывая рты ладошками. Впрочем, мне все равно, потому что Нейт мой друг, он гораздо старше, чем я, и уж точно никогда не посмотрит на меня так, как мне бы хотелось, поэтому ничего тут страшного нет и пускай мои Сестры хихикают сколько влезет.

Джо Нельсон дает нам пакетик с семенами салата латука, и я помогаю Нейту их высаживать, но сегодня у него не очень хорошее настроение, и после моих пятнадцатиминутных попыток завести разговор он просит меня оставить его в покое, хотя бы ненадолго. При этом вид у него виноватый и очень усталый. Мои щеки вспыхивают от смущения, а сердце наполняется печалью, и кроме того, я всерьез беспокоюсь за Нейта. Выдавливаю из себя улыбку, говорю, мол, нет проблем, и удаляюсь.

Солнце стоит высоко, мне ужасно жарко, по спине струйками течет пот, и, шагая по раскаленному асфальту, я вдруг понимаю, что мне совершенно некуда себя деть. В Легионе Господнем не бывает такого, чтобы кто-то слонялся без дела. Здесь у нас так: как только ты справился с работой, тут же словно по волшебству появляется целый список новых заданий. Я знаю, что мне полагается подойти к одному из Центурионов и взять следующее поручение, но в эту минуту двор пуст, придавлен зноем и тишиной, и кажется, будто вся База погрузилась в сон.

Я миную часовню, восточный ряд бараков и выхожу в пустыню, где земля имеет темно-оранжевый цвет и лишена жизни, где нет ничего, кроме пыли, грязи и мертвых листьев. В отдалении, поблескивая в мареве нарастающей жары, на север и юг тянется проволочный забор; сверху на нем кое-как накручена колючая проволока, а на самой сетке через неравные промежутки развешаны таблички с надписью «Частное владение». Между мной и забором – ряд сараев и полуразваленных навесов, сколоченных из деревянных досок, там Джо Нельсон хранит почти весь инвентарь и технику для работы в саду-огороде и на поле: газонокосилки, цепные пилы, серпы, топоры, мотыги, лопаты и десятки других инструментов. Я направляюсь именно туда, перед глазами у меня все еще стоит выражение лица Нейта, когда он попросил меня оставить его в покое.

Я не идиотка, ясно? Не какая-нибудь втюрившаяся девчушка, которая верит в любовь до гроба и сказку про «жили они долго и счастливо». Я знаю – всегда знала, с самого первого дня, – что Нейт видит во мне лишь младшую сестру, не умеющую скрыть своей влюбленности, и что между нами ничего не может быть в принципе.

Мой внутренний голос обожает лишний раз подчеркнуть, что Нейт не испытывает ко мне такого рода чувств, но, даже если он, этот голос, ошибается – на самом деле нет, конечно, но вдруг бы ошибался, – Третье воззвание строго-настрого запретило бы ему их проявлять. И даже если бы он решился нарушить это основополагающее правило, если бы настолько потерял голову от любви, что напрочь забыл об осторожности, то в отношениях со мной рисковал бы гораздо больше, чем почти с любой другой девушкой в Легионе, поскольку – и Нейт сам напоминает мне об этом каждый день – в десятилетнем возрасте я была избрана невестой Пророка, одной из его будущих жен.

Нас всего пятеро: Зара, Лили, Ханна, Хаммингберд и я. Я самая старшая, Лили – самая младшая. Ей десять, а когда Господь предназначил ее отцу Джону, было шесть. Быть невестой – огромная честь, почетнее разве что статус Центуриона, хотя на нашу жизнь это никак не влияет. В Большой дом мы переедем лишь после свадьбы, и это произойдет по достижении каждой из нас восемнадцатилетия, то есть это еще только будущее, к которому у меня пока не сложилось определенного отношения.

Я отчетливо помню, как мама неоднократно говорила отцу Джону, что однажды я стану ему хорошей женой. Нейт тоже постоянно повторяет это на людях, даже когда речь идет совсем о другом, как будто старается, чтобы никто не забывал о моем особом положении.

А я? Я понимаю, что такую судьбу выбрал для меня Господь, но все равно в голове пока не укладывается, что это когда-нибудь реально случится. В основном, потому что до моего восемнадцатилетия еще три года, а все мои Братья и Сестры, включая самого отца Джона, непоколебимо уверены, что Последняя битва со Змеем начнется задолго до того времени.

А что, если нет? – нашептывает внутренний голос. – Что, если тебе придется выйти за него замуж, перебраться в Большой дом, в его спальню, его постель и…

Я как могу заглушаю назойливый голос и бреду дальше – не хочу думать обо всем этом сейчас. Я уже почти дошла до первого навеса, который представляет собой всего-навсего ржавый лист железа, нахлобученный на каркас из веток, и вдруг со стороны хозяйственных построек до меня доносятся какие-то звуки. На Базе обитает много гремучников, порой кажется, что их десятки, так что, живя здесь, быстро привыкаешь осторожно пятиться, едва заслышав «погремушку», хотя встречи со змеей почти никогда не происходит.

Звуки, однако, не похожи на треск хвостовой «погремушки», это скорее что-то вроде сопения, резких и частых выдохов. Я замираю и прислушиваюсь. Через несколько секунд звук повторяется, на этот раз громче, и явно исходит из-за большого сарая слева от меня. Я медленно двигаюсь вперед, ступая так, чтобы под ногами не хрустнула случайная веточка, не зашуршали сухие листья; пробираюсь вдоль обшарпанного строения и заглядываю за угол.

От увиденного к моим щекам мгновенно приливает жар стыда: в тени сарая стоит Люк, ширинка на джинсах расстегнута, в руке он держит свою штуку. Его лицо искажено гримасой, словно он напрягается изо всех сил. На моих глазах