Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стюардесса протягивала мне бумажное полотенце. Ее и ее полотенце увидел я, поднявшись на ноги, когда рвотные судороги наконец оставили меня совсем. В ее глазах я не заметил ни осуждения, ни отвращения. Смотрела она на меня с участием.
— Вам нехорошо? — спросила она.
Я только и мог что попытаться улыбнуться. Как же это угораздило меня не закрыть за собой дверь туалета? Да, я знаю, что можно воспользоваться бумажным пакетиком, не выходя из салона и даже не вставая со своего места. Беда в том, что для меня это так же исключено, как воспользоваться у всех на глазах бумажным пакетиком для отправления других нужд.
— Хотите таблеточку от тошноты?
От жизни, если можно.
— Да, пожалуйста.
Крохотная белая таблетка, авиационный стакан минеральной воды, участливый взгляд, слова благодарности, произносимые смущенным человеком, возвращение по вихляющему проходу к своему постылому сиденью у окна, к женским коленям по правую руку, чьей хозяйке ничего кроме «разрешите пройти» за весь трехчасовой полет сказано не было; подмосковные, судя по всему, пейзажи с значительной высоты. Пристегнули ремни, отвечающие за безопасность пассажиров при столкновении летательного аппарата с землей. Прошла уже известная мне стюардесса, оглядывая ремни, улыбнулась мне и кивнула, и я кивнул ей в ответ. Самолет пошел на посадку, а вместе с ним стал стремительно приближаться к земле и я.
17
В коридоре господ прилетевших равнодушно встречали люди в скучной форме зеленовато-коричневого болотного цвета, официально именуемого цветом хаки. Уже здесь, в хоботообразном телескопическом коридоре, протянутом к выходу из самолета, стало понятно, что одет я не по погоде: мое пальтишко, достойно оберегавшее меня от бельгийской непогоды, к российской зиме, пусть и ранней, не подходило. Сумрачный пограничный залец был настолько полон народом с других, предыдущих рейсов, что было трудно определить истоки очередей к немногочисленным стеклянным пограничным будкам. От пережитого в самолете болело горло, а во рту стоял ни с чем не сравнимый, знакомый каждому из нас, отвратительный привкус собственной желчи.
Сказать, что моя поездка была плохо, неудачно или недостаточно спланирована, значит не сказать ничего: она вообще никак не была спланирована. Из всего многообразия действий, которые мне предстояло совершить в Москву, я более или менее представлял себе только одно — выяснить, где располагается интересующая меня улица, разыскать на ней нужный мне номер дома, войти в подъезд, подняться на какое-то число ступенек и позвонить в дверь, за которой находится квартира, указанная на конверте. Об остальном, в том числе и о том, что буду говорить населяющим ее людям, я не думал.
Толкаясь в очереди к военной женщине в стеклянной будке, я соображал, где остановиться и не поехать ли к убитой девушке с вещами — которых, к слову, у меня была всего одна сумка с бельем и запасным свитером. Пока я перебирал знакомых, случайных и неслучайных, друзей и родственников, живущих в этом городе, в мою усталую голову, сначала в виде шутки, пришла мысль, тут же отставленная, но — именно из-за своей нелепости, странности и определенного нездоровья — возвращавшаяся снова и снова. Мне показалось интересным избрать в качестве местопребывания в этом городе ту же гостиницу и тот же номер, в которых останавливался во время своего драматического посещения Москвы мой приятель, вольный или невольный виновник всего происходящего со мной, в том числе и моего недавнего недомогания в летающей трубе.
Еще перечитывая его записки, я — с большей или меньшей степенью вероятности — определил гостиницу, одну из немногих по-настоящему приличных гостиниц в этом городе. Содержалось ее название и на гостиничном бланке, на котором написано было письмо. Номер, где довелось ему пережить столько необыкновенных происшествий, был известен мне из дневника: четыреста пятый.
И смущало, и привлекало меня в этой мысли многое. Смущало, например, то, что номер четыреста пять мог быть занят, что такой номер — с тремя окнами, как не без тайной горделивости подчеркивал мой знакомый, — наверняка был номер дорогой, мне не по карману, как, к слову, и любой другой номер в этой гостинице.
Добраться до стеклянной будочки мне удалось только на исходе третьего часа ожидания; в толпе говорили, что русишен пограничники бастуют, протестуя против не то невысокой заработной платы, не то недостаточного количества персонала, из-за чего им иной раз приходится работать больше положенного, — как бы то ни было, часть кабинок пустовала, и проверка паспортов, процедура и всегда-то неспешная, продвигалась крайне медленно. Таким образом, прилетев в Москву чуть позже трех по местному времени, я вышел из здания аэропорта почти в семь часов вечера — голодный, усталый, с первого же шага за дверь насквозь прохваченный острой волной ледяного ветра.
Экспресс, к которому я побежал бегом, вскоре отправился, он шел до ближайшей станции метро без остановок, в салоне было темно и холодно; я продышал в замерзшем окне прозрачный кружок, растер его пальцами в перчатках: за стеклом было еще темнее и еще холоднее, чем в автобусе.
Как быть, где остановиться? Этот несложный вопрос следовало решить как можно скорее; от прибытия в центр столицы меня отделяло всего-навсего полчаса. Перспектива остановиться в гостинице представлялась мне все менее и менее осмысленной, и не только потому, что ночь в ней обойдется мне в сумму, достаточную на месяц обычной жизни, а то и больше. Всякое действие должно иметь целью достижение определенного результата. Я же, сидя в замерзшем автобусе, несущемся по плохой, темной дороге к Москве, как ни напрягал свою голову, какого бы то ни было результата достичь не мог.
Дорога, по которой шел автобус, сменилась улицей. Улица — улицами, разительно широкими после бельгийских, забитыми одинаковыми, некрасивыми машинами. На одной из центральных и самых широких улиц я покинул автобус.
18
Говорят, что зимой температура в городе, а особенно в центральной его
