Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

меня с удивлением, держась правой рукой за край двери; я все не мог сообразить, с чего начать. Она отступила назад, словно собираясь вернуться в коридор и закрыть передо мной дверь, но вдруг что-то в ее лице стало меняться. Мне показалось, что я видел в ее глазах испуг, но если это и был испуг, то продлился он не дольше секунды.

— Это ты?! — прошептала она.

Что было мне ответить на этот вопрос? Ну конечно же, я. Никто другой.

Она прикрыла лицо руками, открыла, улыбнулась, закрыла глаза, сразу ставшие влажными, опустила лицо…

— Я… — начал было я, собираясь объяснить девушке непростое положение дел, рассказать, кто я, откуда и зачем приехал, но не договорил. Она плакала. Плакала, глядя на меня.

Я почувствовал на своей руке прикосновение ее пальцев. У нее были теплые пальцы.

— Где же ты был все это время?! — прошептала она. Где я был?

— У тебя ледяные руки, — сказала она. И была права: я едва мог двигать онемевшими от холода пальцами.

— Ты замерз?

— Нет, — сказал я, собираясь сказать другое.

— Но у тебя совсем холодные руки…

Холодные руки. Она принимала меня за другого человека.

— Почему ты не звонил все это время? — спросила она. И сама же ответила: — Ты потерял мой телефон? У тебя не было моего телефона?

Я покачал головой.

— Не было? — переспросила она. — А мое письмо получил?

Господи, что было мне ей сказать?

— Да, — ответил я.

— Получил? — она снова смотрела на меня с испугом.

— Да, — повторил я.

Мы постояли друг напротив друга, молча; насколько разнились чувства, испытываемые в этот момент каждым из нас!

— Ты пройдешь? — спросила она.

Я кивнул.

Кивнул — и шагнул в открытую для меня дверь.

Закрыв за нами дверь, она обняла меня, прижалась ко мне, не замечая, что я не отвечаю ей.

— У тебя мокрое пальто, — сказала она. — Снег тает.

Я видел нас в зеркале, занимавшем половину стены напротив; видел себя и ее, обнимающую меня, думая, что обнимает другого.

Меня не раз путали с ним, но всякий раз — чужие, посторонние люди, случайные знакомые; любому видевшему нас вместе была очевидна разница между нами. Как же могла она ошибиться, принять меня за него? Они давно не виделись, это объясняет многое. В коридоре темно; она вышла из светлой комнаты…

От ее волос вдруг пахнуло тонким, едва различимым, но таким знакомым мне запахом. У меня потемнело в глазах. Я обнял ее, не сразу отдав себе отчет в том, что в точности повторил ее печальное, жалкое заблуждение… Ее отражение в зеркале склоняло голову, приближая лицо к моему. Она привставала на носки, становясь вровень со мной. Я видел, как раскрываются ее губы навстречу моим. Я коснулся ее губ, думая о других, прикосновения которых так и не узнал. Опьяневший, сведенный с ума запахом ее волос, вкусом ее губ, в которых чудились мне другие, ее жаром, предназначавшимся совсем не мне, — я больше не знал, что делаю; на какое-то время я потерял всякое представление о том, что происходит на самом деле.

Пальто мое лежало на полу, я снимал через голову ее свитер, из глаз ее катились слезы, под свитером была только майка, ее тело вздрогнуло, когда коснулась моя рука ее живота, я не мог оторваться от ее губ, от ее кожи, от ее тонких плеч, тонкой, раскинутой в стороны груди, поразившей и ослепившей меня своей наготой и белизной, мы упали на диван, мне пришлось помогать ей расстегивать джинсы, она бледнела, закрыла глаза, подняла руки, отдавая все мне — и губы, и волосы, и глаза, и слабые руки, и шею с исчезающими следами моих поцелуев, и влажные подмышки, и высокую грудь, и розовые, нежные, а потом все тверже и больше, соски, и долгий живот с провалом посередине, и островок волос у его окончания, и ноги, и колени, и пальцы ног, — застонала, почувствовав меня, обняла, закрыв подмышки с влажными волосками, прижалась к моим губам, я целовал ее мокрые щеки, брови, волосы, глаза, я не любил ее так, как любил сейчас ту, о которой думал, и никто не называл меня так, как называла она, думая, что дарит себя другому. Рассудок уже вернулся ко мне, уже давно я очнулся от своей ошибки — только слишком поздно, чтобы остановить то, что было ее следствием.

21

Она не оделась, лежала передо мной на диване, как была, говорила, перескакивая с темы на тему, словно ей нужно было спешить, словно боялась не успеть рассказать всего передуманного, перечувствованного, пережитого за то время, пока не видела она меня… А не видела она меня никогда. Знай она, что ей нужно бы рассказать мне всю свою жизнь, как торопилась бы она в этом случае…

Бледность прошла, на ее щеках теперь снова можно было различить тонкий, нежный румянец; глаза блестели, но уже не от слез. Она смеялась, не замечая, что я не отвечаю ее смеху, часто целовала меня, закрывала лицо руками, рассказывая о чем-то горьком — наверное, о том, как по мне скучала, как вначале боялась, а потом уверилась, что я забыл ее.

Я слушал — и не слышал ее.

Что я знал о ней? Или, точнее, что я знал о девушке, названной Виктором в своих записках Aнной — и убитой на кровати гостиничного номера, в котором я остановился? Убитой, если верить его дневнику; если же верить моим глазам и всему остальному во мне, что способно слышать, осязать, обонять и испытывать иные ощущения, то она жива, так же жива, как я сам, как Виктор, так достоверно и убедительно описавший ее смерть…

Но может, это не Анна, описанная в дневнике, а совсем другая, судя по всему, недолговременная и, что называется, случайная знакомая Виктора, о существовании которой мне до сих пор не было известно? Но ведь спросила же она о письме: «Ты получил мое письмо?» Что именно она сказала, как сформулировала она свой вопрос? «Ты получил мое письмо?» Но о каком письме шла речь — о том, что передано мне женой Виктора, или о каком-то другом, мною не виданном и не читанном?

Так что же я знал о ней, о той девушке, лежавшей — если верить Виктору — с перерезанным горлом на кровати, в которой думал я провести эту ночь? Знал я немногое: ее имя, ее фамилию, ее профессию, настоящую или бывшую, приблизительно представлял ее возраст. Знал, что в