Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какая чепуха, какое детство, я не пьянел, я лишь делал вид, что пьянею; водка была старая, я даже едва помнил, как она оказалась у меня: кто-то принес на день рождения, что ли. За это время она стала не крепче обыкновенного столового вина. Единственное — мне сделалось теплее, я чуть согрелся.
За окном светлело. Как странно, что пошел снег, подумалось мне. Снег в этих краях — гость редкий даже в лютую зимнюю пору, тем более сейчас. Хотя можно ли то, что падало на меня этой ночью с неба, назвать снегом? Снег — это когда покрывает все вокруг, смело ложится и на землю, и на деревья, и на дома, когда скрипит под ногами, образует сугробы, когда можно делать снежки, кататься на лыжах… Прошлой зимой после подобного снегопада я видел в Антверпене человека, идущего по черному, совершенно бесснежному тротуару на лыжах, с лыжными палочками, в лыжной вязаной шапочке с помпончиком, лыжных ботинках, перчатках. Возможно, ему известно было место, в котором снег задержался, где можно вволю накататься на лыжах, утолить свойственную всякому нормальному человеку тоску по нормальному снегу?
Телефон стоял в гостиной; гостиная в трех шагах от меня. Если раздастся звонок, я его обязательно услышу.
Вот добрался я и до дна этой бутылки. Сидеть на кухне больше не было смысла. Я поднялся и пошел обратно. Как неприветлив, холоден и неуютен мой дом. Лег на диван, накрылся одеялом. Ненадолго засыпал, просыпался, снова засыпал и снова просыпался. Дождаться звонка мне не было суждено.
13
Безвкусная, слабая водка обернулась затяжным и тяжелым похмельем. Голова болела так страшно, что не только невозможно было встать, но больно пошевелиться, поднять руку, повернуть голову, открыть глаза. Так я и лежал, как проснулся, на спине, с закрытыми глазами, мечтая об избавлении от боли, головокружения, бесконечных приступов острой тошноты, оставлявших после себя парализующую тело слабость и черную тоску, — одним словом, от всех нерадостных ощущений, свойственных состоянию похмелья.
Смог встать я только под вечер. Решил было принять душ, но потом закрыл ванну резиновой пробкой на металлической цепочке и лег: стоять было сложно, ноги дрожали от слабости.
Мне еще никогда не приходилось пить в одиночестве, а тем более — напиваться до такого жуткого похмелья. Больше того, я не помню, когда последний раз был пьян: с некоторого времени состояние опьянения потеряло для меня какую бы то ни было прелесть.
Выйдя из ванной, поджарил себе яичницу. Пустая водочная бутылка так и стояла на столе. Телефон остался в гостиной у дивана.
Я звонил и до того, как принять ванну, и после, и даже в процессе приготовления яичницы, но все напрасно. Ее не было дома.
Я вышел на улицу в двух свитерах. Пальто до сих пор оставалось холодным и влажным, вот только выбора не предоставлялось, пальто было единственное, так что пришлось отправляться на улицу в нем. Глубоко вдохнув холодный, чистый осенний воздух, я как будто почувствовал себя лучше.
На трамвайной остановке никого не было; от взгляда на рекламу шотландского виски на боковой ее стенке меня снова, хоть и легко, затошнило.
Подъехал трамвай.
На заднем широком сиденье целовалась опрятная пара: пожилой, с иголочки одетый мужчина и женщина помоложе; взглянув в их сторону, я увидел, как энергично двигает он в ее рту своим толстым, от слюны блестящим, неутомимым языком. На кривом мизинце немолодого господина блистал неумеренно крупный бриллиантовый перстень.
Стеклянная дверь, разбитая мной этой ночью, была полностью восстановлена, коридор за нею — убран, подметен. Нажав на кнопочку звонка, ответа я не получил. Выйдя из подъезда, пошел в кафе, из которого был виден ее подъезд, сел у окна, заказал кофе. В кафе я просидел остаток дня, попивая то кофе, то чай, читая бесплатную газету, посматривая на ее подъезд. Вечер был серый, тусклый, скучный, стул, на котором я сидел, — жесткий и неудобный, официант особой расторопностью не отличайся, смотрел на меня хмуро, кафе весь вечер оставалось пустым, газетные статейки меня нисколько не интересовали, ее машина продолжала стоять недалеко от подъезда, в который никто не входил.
14
Дома я почувствовал себя совсем нехорошо: серый ртутный столбик термометра почти достиг сорока градусов. Вечер, ночь и утро следующего дня, слившиеся в томительный, вязкий полусон, я плохо помню. Я несколько раз звонил ей.
Из телефонного разговора со следователем выяснилось, что ничем он помочь мне не в силах, никакой информации об адвокате у него нет и быть не может. На мои слова о том, что вот уже второй день мне не удается застать ее дома, посоветовал запастись терпением и позвонить ей завтра, а если не получится завтра, то послезавтра: у нее мог начаться отпуск, она могла заболеть, уехать по работе в другой город, за границу — куда угодно. Вежливо попрощавшись, он положил трубку. В коллегии адвокатов мне любезно сообщили номер ее телефона — тот самый, по которому я звонил ей все это время.
Несмотря на то что собирался провести этот день дома, я не удержался и к вечеру, когда уже начало смеркаться, снова вышел на улицу. Народу на остановках было много, трамвай пришел набитым настолько, что едва удалось войти в салон.
Я прошел мимо ее дома, глядя наверх, на окна, дошел до конца квартала, вернулся; ее машина по-прежнему стояла у тротуара. Толкнув дверь ногой, ступил в подъезд. Надавил на глянцевую, черную кнопку звонка. Я знал, что ответа не последует. Зайти в кафе? Пойти домой? Позвонить еще? Или набраться, по совету работника следственных органов, терпения и позвонить завтра или послезавтра? Или не звонить никогда? И никогда больше не возвращаться в этот ставший мне вторым домом подъезд?
Парадная дверь за моей спиной открылась, заставив меня вздрогнуть; я не стал оборачиваться. От входной двери человек прошел ко второй, запертой, ведущей клифтам, звякнул ключами, повернул их в замке, — я шагнул
