Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

руками. Совсем рядом кипели «ревущие двадцатые», однако им парижские развлечения были не по средствам; расходы на любую мелочь, кроме самого необходимого, «оставляли дыру в домашней арифметике, которую невозможно было заполнить никакими способами, и уж тем более хождением по городу по ночам»58.

Ходасевич выпивал у нее все силы: он предпочитал людям общество кошек и вообще разочаровался в человеческих отношениях. По вечерам они шли в «Ротонду» и сидели над одной-единственной чашкой café crème, после чего он долго писал, а она засыпала. Всегда, вспоминала Берберова, присутствовало ужасное чувство «скованности по рукам и ногам», отсутствия свободы, оторванности от России и умственной стагнации, сопутствующей этому разрыву, а кроме того, «рядом всегда, как часовой, стояла бедность»59. Усугубляло положение и слабое здоровье Ходасевича – он страдал от какого-то воспаления, наподобие экземы, которое поразило кожу, в особенности на пальцах. Никакие уколы и пилюли, назначенные врачами, не помогали. Но, по крайней мере, он все еще мог держать в забинтованных руках карты, когда играл в бридж в подвале «Ле Мюрат». Карты он обожал и играл на относительно высокие ставки60. Несмотря на все тяготы, в Париже Ходасевич написал один из лучших своих стихотворных сборников, «Европейская ночь», опубликованный в 1927 году, где излил тоску по родине. Позднее советская поэтесса Надежда Мандельштам писала, что это были стихи «отрицания и неприятия»:

Не тигр, преследуя меня,

Завлек в парижскую ловушку,

И не стоял Вергилий за спиной.

Лишь одиночество – в зеркальном отраженье,

Что правду говорит61.

Живя в Праге, Берберова и Ходасевич познакомились, пожалуй, с самым великим поэтическим гением русской эмиграции – Мариной Цветаевой. Она с мужем, поэтом Сергеем Эфроном (сражавшимся на стороне белогвардейцев на юге России), и двумя детьми сначала остановилась в Берлине, потом переехала в Прагу и, наконец, в Париж, где семья жила у друзей в доме 8 на улице Бове. В Париже Цветаева испытала настоящий культурный шок; она жаловалась подруге:

Квартал, в котором мы живем, ужасающий, он похож на лондонские трущобы времен Диккенса. Тут кругом сточные канавы, а воздух загрязнен дымом очагов, не говоря уже о золе, и шумом грузовиков. Некуда пойти прогуляться, ни одного парка… Тем не менее мы ходим – вдоль канала с мертвой, гнилой водой… Мы вчетвером живем в одной комнате, и я не могу спокойно писать62.

У Эфрона не получалось найти работу, и семья жила на небольшую пенсию, назначенную Цветаевой (чешское правительство выплачивало ее русским писателям-эмигрантам), а также на деньги, которые жертвовали сочувствовавшие им друзья и поклонники ее творчества. Все в эмигрантской коммуне признавали ее огромный талант, однако они не могли не замечать ее шаткого психологического состояния и глубокой ностальгии по утраченной родине, которые отражались в ее стихах и прозе. Она словно вменила себе в обязанность сохранять прежний образ жизни: «Я хочу воскресить весь тот мир, чтобы не оказалось, что они жили напрасно, – говорила она, – чтобы я сама жила не напрасно»63. Василий Яновский считал ее «необычайно одинокой, даже для поэта в эмиграции». В Париже она была «одна против всех» и «даже гордилась этим»64. Она приехала туда в надежде завоевать более широкую аудиторию, а вместо этого столкнулась с крайней бедностью, хотя и не одна, а со всей эмигрантской общиной. Она сознавала иронию того, что из России – «страны, где ее стихи нужны были, как хлеб, – уехала в страну, где никто не нуждался в стихах – ни ее, ни еще чьих-то». «Даже русские в эмиграции перестали нуждаться в них, – говорила Цветаева, – и оттого русские поэты были жалки»65.

Если оглянуться на литературное творчество русской эмиграции в Париже, нельзя не обратить внимания на огромное количество оборвавшихся карьер, которым положили конец тяготы, так и не позволившие расцвести множеству талантов, обреченных на физический труд ради выживания. Эмигрантская читательская аудитория была слишком бедна, чтобы покупать книги, и тиражи даже таких знаменитых писателей, как Бунин, не превышали 500–800 экземпляров. Интерес к творчеству поэтов-эмигрантов если и вспыхивал, то быстро угасал; их знали разве что в узких кругах завсегдатаев литературных кафе, клубов и обществ. Этот тесный мирок казался достаточно безопасным, однако не дарил вдохновения. Искушенные западные читатели, хотя и поклонялись русским гениям вроде Толстого и Достоевского, хотели чего-то нового. И берлинская колония дала им величайшее достижение писательской эмиграции: романы Владимира Набокова.

Тем временем в Париже, в соответствии с запросами эмигрантской прессы, наиболее востребованным жанром стали короткие рассказы, и тут популярностью пользовалась Тэффи, печатавшаяся в еженедельниках. Рассказы об эмигрантах неизбежно становились отражением мрачных реалий повседневной жизни в Париже, с незначительными персонажами, влачащими мелочное существование. Нина Берберова мастерски описывала их «маленькие трагедии» – она единственная из литературного сообщества создала полный сборник рассказов о превратностях жизни обычных русских, оказавшихся в рабочем предместье Бийанкур[34]. Тэффи, обладавшая тонким чутьем на трагикомическое, сравнимым с чеховским, считалась лишь юмористкой; Дон Аминадо тоже пытался поддерживать русскую юмористическую традицию в своих коротких журналистских заметках, однако его сатира, посвященная вульгарности «нашей мелкой эмигрантской жизни», часто оказывалась слишком пронзительной – то был смех сквозь слезы. «Анекдоты смешны, когда рассказываешь их, – говорила Тэффи. – Но когда в них живешь – это трагедия. Вся моя жизнь – одна большая шутка, иными словами, трагедия»66.

В конце концов все дороги вели к мастеру короткого рассказа – Ивану Бунину, который, как Тэффи, писал о стареющих одиноких русских эмигрантах. Ему удавалось затрагивать самые потаенные струны в душах читателей; например, рассказ «В Париже» описывал старого русского, который остался совсем один, с глазами, смотревшими «с сухой грустью». Жена бросила его в Константинополе, и он жил «с постоянной раной в душе». В маленьком русском ресторанчике в Пасси он нашел утешение в знакомстве с молодой официанткой, а потом потерял сознание и умер в парижском метро. В его словах Бунин выразил всю тяжесть эмиграции: «Да, из году в год, изо дня в день, в тайне ждешь только одного – счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу – и все напрасно»67.

Глава 9. «Кирилл, Император Всея Руси»

Сразу после Рождества 1923 года парижский корреспондент лондонской газеты «Дейли экспресс» опубликовал репортаж о событии, давно вызывавшем пересуды в русской диаспоре, но пока не освещавшемся в западной прессе. За закрытыми дверями частного особняка в Сен-Клу, принадлежавшего его брату Борису, великий князь Кирилл Владимирович,