Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

носильщиком, потом ночным сторожем. Он даже мыл посуду и отскребал полы, пока не устроился официантом. Как все русские официанты в Париже – это Оруэлл выяснил очень скоро, – Борис мечтал стать метрдотелем и накопить тысяч пятьдесят франков, чтобы «открыть свой маленький дорогой ресторан на правом берегу»40. От прошлой жизни революция оставила ему только «медали да фотографии полка; он сохранил их, когда все остальное вокруг покатилось к черту». «Да, но я знал, что значит жить господином, mon ami», – говорил он Оруэллу. Борис советовал ему бросить литературу; это «бошизм», и денег так никогда не заработать. Однако он может стать неплохим официантом, если сбреет усы, и будет зарабатывать по сто франков в день: «Если когда останетесь без работы, обращайтесь ко мне»41.

Американским туристам очень нравилось, что их обслуживают настоящие русские, такие как Борис, которому особенно запомнился один удачный случай:

Как-то, когда я работал в отеле «Рояль», клиент-американец послал перед ужином за мной и заказал двадцать четыре стопки бренди. Я принес их все вместе, на подносе. «Нет, гарсон, – сказал клиент (он был пьян), – я выпью двенадцать, и ты выпьешь двенадцать, и если после этого ты сможешь дойти до двери, получишь сотню франков». Я дошел до двери, и он дал мне сто франков. И каждый вечер, шесть дней подряд, он проделывал то же самое: двенадцать стопок, а потом сотня франков. Несколько месяцев спустя я узнал, что его экстрадировали по требованию американского правительства – за растрату. Есть что-то очаровательное, вы не находите, в этих американцах?42

Официанты-эмигранты быстро научились выманивать у клиентов деньги рассказами о своей былой славе, военных подвигах и наградах, о графских и княжеских титулах и о том, как лично видели царя. Туристы это обожали. В парижских клубах огромной популярностью пользовался певец Александр Вертинский, который после эвакуации в Константинополь объехал всю Восточную Европу и Германию, прежде чем оказаться в кабаре Монмартра – чаще всего он выступал в «Казбеке». Там же можно было найти графа Михаила Толстого, сына знаменитого писателя, который играл на рояле и исполнял русские народные песни с мадам Ниной Спиридович (женой генерала Александра Спиридовича, командующего императорской гвардией) и князем Алексеем Оболенским (который бежал из России «с одной только скрипкой Страдивари и жемчужным ожерельем»)43. Все трое в детстве обучались музыке, и князю Михаилу казалось вполне логичным зарабатывать с ее помощью на хлеб:

Мое положение, как и положение двух моих друзей, ни для кого не составляет тайны. Я разорен с 1919 года, когда покинул Россию. Семеро моих детей учатся во французской школе. Я люблю музыку, так почему не попробовать прокормиться ею? Память об отце запрещает мне писать – поэтому я буду петь и играть на фортепиано44.

Одним из самых востребованных русских заведений в Париже в 1920-х годах был театр «Шов-Сури» – «Летучая мышь», – перенесенный из Москвы знаменитым конферансье Никитой Балиевым после недолгой работы в Константинополе. Он открылся в декабре 1920 года в здании театра «Фемина» на Елисейских Полях. Там представляли смешанные программы из русских песен, танцев, миманса и водевиля, исполняемые в стилизованных ярких национальных костюмах, а труппа состояла из бывших актеров русских императорских театров. «Летучая мышь» являла собой русскую альтернативу фривольному французскому кабаре «Фоли Бержер» (где под руководством мадам Комаровой танцевали канкан многие участницы «Русского балета») и напоминала сатирический театр, который так любили до революции в Москве и Санкт-Петербурге. Там же подвизались и некоторые художники, в частности Сергей Судейкин[33], который работал в «Русском балете», придумывал костюмы и декорации.

Эмигрантам, певцам и танцорам, такие заведения позволяли прокормиться, подрабатывая еще и в зале – правда, хозяева сильно на них давили, требуя «возбуждать веселье и повышать потребление шампанского», что было неприятно, да и длинные ночные смены сильно утомляли. Работа была самая примитивная, временами унизительная, но она приносила деньги; к 1928 году в районе Монмартра работало около сотни русских ресторанов и кабаре, что заставило французского певца Анри Фурси заметить:

Если честно, я тут чувствую себя эмигрантом – среди всех этих «Кавказских пещер», этих «Яров», этой Москвы и Петрограда. Иными словами, на Монмартре я – единственный француз45.

Изгнанный из «Ротонды», Илья Эренбург начал посещать «Парнас», новое кафе, открывшееся неподалеку, где рад был увидеть старого друга со времен «Ротонды», Марка Шагала, который вернулся из России, после остановки в Берлине, в сентябре 1923 года. По возвращении в Россию Шагал поначалу искренне восторгался революцией: «Ленин перевернул Россию с ног на голову, как я делаю в своих картинах», – шутил он. В сентябре 1918 года он принял предложение Анатолия Луначарского стать комиссаром по культуре в Витебске, однако веселье быстро развеялось, стоило ему столкнуться с ограничениями, которые накладывала на искусство советская власть. Запрет абстрактной живописи в 1922 году стал для него последней каплей; Шагал решил снова покинуть Россию. Благодаря связям в Кремле он получил визу и вместе с женой бежал в Париж, где оказался «на седьмом небе», хотя 150 холстов, которые он оставил в «Улье», бесследно исчезли. Тем не менее у него уже имелась утвердившаяся репутация и гарантия получения крупных заказов. Шагал быстро отошел от богемы Монпарнаса и переехал в Булонь-сюр-Сен, где мог сосредоточиться на своей работе.

К тому времени в художественных кругах русской эмиграции, оплакивавших кончину Бакста в 1924 году, зажглись две новые звезды: художник-авангардист Михаил Ларионов и его жена Наталья Гончарова, занявшие студию на улице Жака Калло. Гончарова уже бывала в Париже в 1914 году, когда работала над примитивистскими декорациями и костюмами к опере-балету Дягилева «Золотой петушок», а Ларионов разрабатывал сценографию для «Русского балета» в 1920-х годах. Несколько лет Гончарова как модельер брала заказы у французского модного дома «Мезон Мирбор», выполняя костюмы в фольклорном стиле с вышивками и аппликациями, вошедшими тогда в моду46. Главной ее работой для Дягилева стало оформление в 1923 году «Свадебки», нового балета Стравинского, исполнявшегося под фортепиано, ударные инструменты и хор. Премьера состоялась в театре «Гете-Лирик» в июне; сестра Нижинского, Бронислава, отвечала за хореографию, и в ней прослеживались мотивы «Весны священной». Спектакль изображал старинную русскую свадебную церемонию. Пресса говорила о нем как об «эстетическом откровении». Спустя четыре дня после премьеры 13 июня Джеральд и Сара Мерфи, богатая влиятельная супружеская чета из Америки, покровительствовавшая Дягилеву с этой постановкой, устроила экстравагантную вечеринку на переделанной барже, пришвартованной перед Палатой депутатов, где собрались сливки высшего общества. Там были, конечно, сам Дягилев со