Цивилизация Древнего Рима - Пьер Грималь

Спустя несколько лет подобный взгляд проявляется и у Марциала, «Эпиграммы» которого раскрывают перед нами Рим эпохи Флавиев; написанные легкими стихами, они представляют и карикатуры, и тонкие образы, и пикантные анекдоты, интерес к которым как к документальному описанию нравов современного автору Рима неисчерпаем.

Современник Марциала Ювенал напоминает о страстности Персия. Он писал «Сатиры», но под его рукой старый национальный жанр утяжелен риторикой, они лишены той легкости, которую демонстрировал Гораций. Кажется, будто жизненная сила истощается, несмотря на богатство формы. Ювенал слишком поздно хотел, чтобы Рим оставался в эпоху Траяна и Адриана таким же, каким он был во времена Августа.

И если некогда латинская литература была только италийской и выходила в какой-то степени за рамки римской общины, то теперь ситуация была противоположной: императорский Рим, впитывающий восточные влияния, приводил в замешательство тех писателей, взгляды которых на мир нам представляются исключительно ограниченными. В этом отношении Ювенал (уроженец Аквинума в Кампанье) не отличается от Тацита или Плиния Младшего, которые тоже были италиками, выходцами из провинции, с ее ограниченностью и односторонностью. «Анналы» Тацита, написанные им в зрелом возрасте, показывают историю царствований, сменявших друг друга от Тиберия до Нерона, и все они описаны без малейшей симпатии (история Светония[263] идет от Цезаря и доводит до Домициана). События свершаются людьми; побудительные причины происходящего пытался дать Тацит, предпочитая выбирать изо всех возможных мотиваций поступков людей самые низменные. У него есть и другие оценки человеческой природы. История для него — драма, в которой противостоят представители сенатской аристократии и окружение принцепсов; желание служить государству, с одной стороны; с другой стороны, зависть, жадность, придворные интриги — о них историк подробно, с удовольствием рассказывает. В истории Тацита мало ощутим подлинный масштаб проблем империи, основная тяжесть которых давила на провинции, и, чтобы понять истинное положение дел, именно к изучению этих проблем прилагают усилия современные историки. Тацит смотрит на историю династии Юлиев — Клавдиев с точки зрения старых категорий, которые имели ценность, когда Рим был маленьким поселением, мучимым борьбой партий, заговорами, коалициями знатных семейств. В этом отношении его взгляды в значительной мере устарели. Он сохраняет «республиканские ценности», однако прекрасно понимает, что императорский режим является необходимостью. Такая позиция была интеллектуально удобной. Его критика принципата Юлиев — Клавдиев еще более непримирима еще и оттого, что она обращена против режима, уже отдаленного во времени, официально осужденного политической доктриной Антонинов[264].

По мере того как империя выступала за пределы римской общины, латинская литература приходила в упадок. По контрасту с новым подъемом в то же время греческой философии, Рим более чем когда бы то ни было оказался под влиянием Востока. В самом деле, самостоятельной от греческой философии римской философской мысли не было, за исключением кое-каких отголосков. Наместники провинций, администраторы, должностные лица, коммерсанты в числе своих знакомых непременно заводили софистов (на востоке это было временем «второй софистики»), риторов, философов, художников. Вольноотпущенники восточного происхождения занимали важные посты. И в этом симбиозе Востока и Запада литература на латинском языке казалась второразрядной. Только одно сочинение, написанное в середине II века н. э., еще свидетельствует о какой-то жизненной силе. Контрасты и парадоксы этой сложной духовной среды были выражены в романе, написанном выходцем из Африки Апулеем, который еще в детстве научился говорить и писать на обоих языках культуры — латыни и греческом. Заглавие романа «Метаморфозы» — греческое; приключения героя происходят в греческом мире, но его духовный мир обнаруживает римское мировосприятие.

Сюжет общеизвестен: молодой аристократ Луций, грек из Патр, что в Коринфском заливе, он задумал путешествовать и научиться колдовству. Прибыв в Фессалию, он попал на постой к колдунье. Подглядев, как она оборотилась в птицу, он решил сделать так же, но, по незнанию, натерся другой мазью и превратился в осла. Так начинается замечательный плутовской роман о многообразных приключениях Луция, и заканчивается он возвращением на родину героя, который молит богиню Изиду положить конец его страданиям. Изида показывает ему, что готова прийти на помощь. Луций обретает свой человеческий облик и в благодарность готов служить богине.

Апулей не сам придумал эту историю. Он заимствовал сюжет у Лукия Патрского (если таким и в правду было его имя)[265] и повести, которая дошла во фрагментах, приписываемая Лукиану[266]. Однако он украсил его новыми эпизодами, например историей Амура и Психеи, ему также принадлежит философская концовка, он привлекает к развитию сюжета Изиду, которой не было в первоисточнике. Вставные новеллы Апулея имели свой смысл. Он, несомненно, попытался придать символический символ традиционному сюжету. Сказка о Психее, мастерски вставленная в центр произведения, очевидно, представляет собой символ платоновской идеи: это — одиссея человеческой души, устремленная в человеческое тело, обретшая свое духовное вместилище благодаря всемогуществу Эроса. Психея — царская дочь, соединенная с богом Амуром, о том не ведающая. В тот момент, когда она, нарушив запрет, о котором была осведомлена, обнаруживает настоящую природу своего мужа, последний исчезает, и, пройдя испытания, она снова встречается с тем, кто внушил ей непреодолимую страсть. Сюжет об Эроте и Психее (Душа) был широко известен современникам Апулея, особенно по скульптурным изображениям на саркофагах. Это представление о любви как о космогоническом принципе восходит к Платону, и не только к «Федре» и «Пиру», но и орфической традиции. Апулей, который предстает здесь последователем Платона, использует народную сказку (сюжет о красавице и чудовище, распространенный у большинства народов) для философского осмысления мифа. Его философию нельзя назвать совершенно оригинальной, но она является наглядным примером синкретизма умопостроений, происходящих из разных источников, предваряющего христианство. С Апулеем умирает латинская литература языческого Рима. Авторы, которые появляются позже, всего лишь повторяют идеи прошлого, все те же формы, которые говорят об отсутствии настоящей жизни.

Латинская литература по своему разнообразию и жанрам проливает свет на проблемы, которые занимали римскую философию, на насущные духовные движения, для выражения которых заимствовала приемы и материал у греков, но тем не менее смогла создать оригинальные произведения, характеризующие римскую цивилизацию. То же касается и римского искусства.

Архитектура Рима рождалась как выражение потребности городской цивилизации. Конечно же, она многое заимствовала у Греции, но у нее имелись и собственные традиции: архитектура италийских храмов и общественных мест отличалась от греческой. Это отличие состоит прежде всего в том, что греческие города посвящались богам, в которых им возводились достойные бессмертных святилища, Рим не забывал ни об удобствах, ни об удовольствиях живых людей.

Несомненно, первыми сооружениями в городе являлись храмы, однако со II века до н. э. возрастает количество светских сооружений, разнообразие и великолепие убранства которых очень быстро образует городской центр.

Первые представления об архитектуре Лациума к концу VI в. до н. э. — это очевидное преобладание этрусского влияния. Строящиеся храмы походили на греческие по общему облику, но отличались существенными особенностями. Так, святилище всегда возводилось на возвышенности (podium), на которую можно было подняться по лестнице, установленной перед фасадом. Возможно, что подобное характерное расположение объясняется верой в то, что эффективное покровительство божества обеспечивается большим охватом его взора человека или предмета, которые должны получить его благословение. В архаический период храмы возводились из обожженной глины, украшались рельефами и яркими росписями. Стиль декора был близок к ионическому искусству, которое тогда занимало ведущие позиции во всем западном бассейне Средиземного моря. Но если этот декор иногда достигает подлинной красоты, то само здание еще построено очень грубо; камень использовался только для колонн и мест для сидения на подиуме, стены сделаны из кирпича-сырца, все верхние части были деревянными. Именно так должны были выглядеть старинные храмы Рима; храм Юпитера на Капитолии, храм Кастора на Форуме, храм Цереры у подножия Авентина. Мотивы украшений заимствовались из эллинского арсенала, при этом кажется, что предпочтение оказывалось вакхическим сюжетам: сатирам и вакханкам, растительному декору, обработанному с пластическим мастерством.