Цивилизация Древнего Рима - Пьер Грималь

В то же самое время Гораций, размышляя о роли поэта в общественной жизни города, утверждал, что среди неистовства страстей только поэт может хранить чистое сердце, этот образцово-показательный образ предлагается горожанам для подражания: умеренность, понимание вечных ценностей, уподобление легендарным героям — Орфею или фиванцу Амфиону[249], лира которых, в согласии с таинственной гармонией мира, очаровывала животных и растения и помогала возводить города и устанавливать законы.

Третий поэт из кружка Мецената (его наследие сохранилось и дошло до нас) — Проперций — также внес свой вклад если не в создание нового жанра, то, по крайней мере, в его развитие. Речь идет об элегии. Историки античной литературы пытались определить, каким греческим образцам подражают римские элегии. Ныне почти доказано, что эти образцы, скорее связанные с мифологией и описательные, чем по-настоящему лирические, не оказали решающего влияния на становление этого жанра. Именно в Риме предшественники Проперция, Галл (его произведения не сохранились)[250] и Тибулл[251], писали стихотворения в форме элегического двустишия, стремясь выразить муки и радости любви. Проперций побудил нас следовать за перипетиями своего крайне бурного романа с некоей дамой, достаточно ветреной, которую звали Цинтия и которая то щедро одаривала его, то покидала ради богатых покровителей. У Проперция, как у его современника Тибулла, элегия начинает походить на интимный дневник, фиксируя любовные признания. Кажется, что на сей раз поэзия решительно спускается с небес, и у нее нет иных забот, кроме как служить городу. И однако Тибулл и Проперций в своих стихотворениях сочетают интимные темы со значительными событиями современности. Правда, это были не победные песни, которых, возможно, ожидали Меценат и Август, когда имперские войска новыми победами стирали воспоминания о поражении при Каррах[252] или усмиряли границы Германии, но их сочинения, посвященные моральной стороне городской жизни, оказались более памятными и долговечными.

Тибулл прославлял святилище Аполлона на Палатине как центр религиозной жизни при Августе, Проперций воспел старинные легенды, которые были связаны с тем или иным местом города, выбирая те, что приобретали особенную значимость в контексте религиозных и политических реформ Августа.

Для великолепного расцвета литературы в эпоху Августа смерть ее создателей стала невосполнимой утратой. После смерти Горация в 8 году до н. э. было похоже, что жизненная сила покинула латинскую литературу. По правде говоря, этим впечатлением мы, возможно, обязаны тому, что до нас не дошло ничего из произведений, написанных современниками последних лет правления Августа. Известно лишь имя Овидия, будто для того, чтобы засвидетельствовать продолжение неустанного поэтического труда.

Сочинения, оставленные Овидием, если и не были лишены ценности и интереса, в большинстве своем представляли собой всего лишь систематическое использование достижений Тибулла и Проперция. В некотором отношении Овидий показывает, что он был поэтом, более близким александрийской поэзии, ведь он прекрасно владел испытанными рецептами. Свободно и легко пишущий стихотворец, Овидий в своих «Метаморфозах» представляет подлинный свод греческой мифологии и прибавляет к ее сюжетам, скорее хорошо, чем плохо, еще и собрание римских легенд. Овидием была избрана достаточно оригинальная линия: он хотел нарисовать грандиозную фреску, на которой изображены превращения, которым подвергались существа и явления в потоке времени. За этими красочными картинами лежит концепция, заимствованная в философии пифагорейцев, идея о том, что вселенная находится в непрерывном становлении, а не подлежит раз и навсегда установленному порядку. Что бы мы ни сказали о его эпопее, мы не должны забывать, что она никогда не переставала завораживать воображение художников и писателей эпохи Средневековья, доверявших скорее не научным выкладкам, а символизму, с помощью которого, как они полагали, можно ошибочно или правильно ориентироваться в этом гигантском бестиарии.

Изгнанный Августом за провинность, которая до сих пор точно не установлена, возможно за участие в действе гадания[253], Овидий завершил свою жизнь на побережье Черного моря, в Томах[254]. Разлученный с родиной, он удовлетворял свою страсть стихотворца, воспевая свои страдания на варварском языке, на котором разговаривали вокруг[255]. Он умер, будучи последним представителем поэзии века Августа.

Конечно, Рим не испытывал недостатка в поэтах. Возможно, среди них были и превосходные поэты, но память о них исчезла навсегда. Нам известно только о всепоглощающей страсти к стихотворству до конца существования империи. Поэзия рассматривалась как средство самовыражения, подобающее «порядочному человеку». Однако она перестает быть по-настоящему серьезной, какой она была для Вергилия, Горация или Проперция. В нее играют как в «салонную» игру и сами себе льстят «очаровательными удачами». Эти легкомысленные сочинения чаще всего являются подражанием греческим стихам, это касается и творений более значительных: эпопей, трагедий, предназначенных для чтения (поскольку драматургический театр почти полностью исчезает, уступив место миму, следы которого тоже малозаметны). Может быть, эта неизвестная латинская поэзия и была прекрасной. Несколько сохранившихся фрагментов позволяют предположить, что существовали интересные опусы, например небольшие стихотворения Мецената, который был превосходным стилистом, создателем ярких образов и метафор, придающих оригинальность банальным идеям.

Следовало дожидаться правления Нерона, чтобы вновь появились сочинения, которые дошли до наших дней. Вторая половина I века н. э. — поздняя поэтическая осень, более зрелая, быть может, более талантливая, чем период литературного расцвета эпохи Августа. Поэты поздней эпохи были виртуозами, способными на поэтические вольности.

Персий и Лукан во времена Нерона выражали в своем творчестве идеи стоицизма. Персий, нервный и загадочный, за свою короткую жизнь успел написать несколько сатир, и все они были проникнуты негодованием. Он умер в 28 лет от роду (62 н. э.), оставив после себя произведение, в котором выразил политические и нравственные убеждения сенаторской аристократии, полагавшей, что она может опереться на Нерона, но вскоре разочаровавшейся. Эти несколько страниц, свидетельствующих о подлинном темпераменте поэта, испытывают еще сильное влияние школьной риторики.

Тот же самый упрек очень часто адресуется и Лукану, «молодому поэту», его считали вундеркиндом, и он рано ушел из жизни — в 26 лет. Он был казнен[256] по приказу Нерона за участие в заговоре Пизона (65 н. э.). Он начал писать стихи в возрасте 15 лет и сочинил огромное количество стихотворений в разных жанрах, а также трагедию, но из его произведений до нас дошла только его эпопея «Фарсалия» (Лукан называл ее «О гражданской войне»); до наших дней сохранилось десять песен. Работу над этим произведением прервала смерть Оно задумывалось автором как грандиозная хроника революции, которая с 49 по 31 год до н. э. заливала Рим кровью и в результате которой установился императорский режим. Создавая эпопею, Лукан честолюбиво хотел противопоставить ее «Энеиде», эпопее во славу рода Юлиев, основанной на конформистском мистицизме, эпопею, вдохновленную сенаторским духом, способную выразить политическую мысль стоических кругов. Было бы неточным утверждать, как это часто делается, что «Фарсалия» представляла собой манифест олигархической оппозиции против империи. Она не была таковой до тех пор, пока не проявился разрыв между нероновским режимом и сенаторами, сторонниками стоицизма, то есть когда приняла резко выраженный характер немилость к Сенеке (племянником которого был Лукан). В самом деле, «Фарсалия» начинается исключительно восторженным гимном Нерону, и это не было лестью. Рассказывалось также, что Лукан, которого первоначально Нерон поддерживал, своим талантом в конце концов вызвал его зависть. Нерон увидел в нем соперника, наделенного большим талантом. И конечно, в своем произведении Лукан отразил чувства автора, однако скорее следует считать, что личные соображения самого Лукана, отдалявшегося от Нерона, сыграли здесь роль куда менее значительную, чем изменения, внезапно произошедшие в Риме после убийства Агриппины, вследствие возрастания влияния Поппеи и, прежде всего, после смерти Бурра[257].

Заметно, как постепенно Лукан приходит к более отчетливому пониманию политических последствий стоического идеала. В его глазах личность Катона Утического (столь прославляемого Сенекой) приобретает особое значение в споре, который завязывается между старыми республиканскими формами и новым миром, о возникновении которого повествует поэт. Катон становится арбитром, подобно тому как ими являются боги при определении судеб мира. Добродетели Катона возвышали его над остальными людьми: именно образ Катона вдохновляет поэта, как он вдохновлял Сенеку и других стоиков, став жертвами тирана, изменившего идеалу своей молодости.