Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

– Значит, он тоже посещает аристократов, собирая голоса в будущем заседании сейма, – спокойно молвил королевич. – Хотя… ничего странного в этом нет.

– По мне, так лучше было бы свести вас здесь, у меня в замке, на рыцарской площади, чтобы окончательно решить, кому примерять корону и претендовать на этот злосчастный «вдовий трон», а кому получать божье отпущение грехов, – все с той же суровостью молвил Янчевский. И все еще непонятно было: впустит он гостей или прикажет закрыть перед ними ворота – настолько решительно был настроен старый сенатор, который, как со временем понял Гяур, будь он помоложе и посамолюбивее, тоже мог бы претендовать все на тот же «вдовий трон».

– Я часто прислушивался к вашим советам, князь. Возможно, прислушаюсь и к этому. «Вдовий трон», – повторил Ян-Казимир. И неожиданно расхохотался: – Надо же: как верно подмечено! Все дело в том, чтобы вдова оказалась такой, что с ней не стыдно… предстать перед миром.

– Польша выродилась, господа. Но выродилась не при короле Владиславе. Это случилось еще в те времена, когда начало вырождаться ее рыцарство, – проворчал князь Янчевский, отъезжая чуть в сторону и жестом приглашая королевича и его воинственную свиту в замок. – Весь мир вырождается с той поры, когда стало вырождаться его рыцарство.

Жизнь в замке поначалу показалась Гяуру аскетически суровой и заунывной, как вечерняя песнь волынки. В «Вепре» было всего пять женщин – семидесятилетняя княгиня и четыре ее служанки, которым уже было под пятьдесят. Из гостей Янчевский тоже оставил в стенах «Вепря» лишь королевича с одним слугой и Гяура, избравшего своим оруженосцем Улича. Остальные расположились в небольшой деревеньке, искавшей защиты у северного подножия возвышенности, словно сирота – под стеной дома бездушного соседа.

Но вскоре выяснилось, что среди знакомых Янчевского оказались две местные аристократки – одна довольно молодая вдова-полька, другая попросту запоздавшая с замужеством литовка, – которые охотно согласились коротать с королевичем и князем Гяуром вечера во время немноголюдных застолий и в светских беседах у камина. Что же касается дней, то для королевича они оказались насыщены всевозможными встречами, приемами и новостями.

Уже через три дня после появления Яна-Казимира в «Вепре» туда же прибыл гонец, известивший о том, что указом короля претенденту на престол даровано местечко и две деревушки в Белзском воеводстве, а за Гяуром закрепляется чин генерал-майора, в который он произведен во Франции, и подтверждается его княжеское достоинство.

– Вижу, вас уже начали осыпать почестями и щедротами, – провозгласил князь Янчевский, собрав по этому поводу гостей за вечерним столом. – Это, конечно же, не к добру, попомните мое слово. Но, каким бы ядом ни были окроплены королевские щедроты, истинный рыцарь обязан пить за них из рыцарских кубков до дна.

«Рыцарские кубки» были отлиты из красноватого богемского стекла, и любая жидкость приобретала в них зловеще-багровые оттенки. Однако гости считали себя истинными рыцарями, а потому пили до дна.

Седая, но все еще по-прежнему буйная грива Янчевского. Шрам, рассекающий левую бровь. Высокомерный взгляд. Стройная фигура кавалерийского гвардейца… Все это создавало ему ореол некоего демонизма. Князь знал об этом и старался вести себя так, чтобы образ рыцарствующего демона с годами не развеивался.

– Как видите, мне посчастливилось поздравить вас с присвоением чина генерала во второй раз, – принц Ян-Казимир произнес это со всей возможной серьезностью. – Если случится так, что короновать полякам придется меня, назначу вас командующим всеми войсками Речи Посполитой в Белой, Черной Руси и в Украине.

– Если так пойдет и дальше, вскоре я буду генералом всех армий мира, – пошутил Гяур, чтобы избежать радости по поводу слишком преждевременного назначения.

– Не знаю, как скоро вы получите приказ принять командование всеми войсками вне пределов собственно Польши, – заметил Янчевский, – но что вслед за подтверждением вашего генеральского чина вы получите предписание вернуться в свой полк и вступить в борьбу с повстанцами Хмельницкого, в этом можете не сомневаться. Причем произойдет это довольно скоро.

Гяур и Ян-Казимир переглянулись. Принц промолчал, считая, что не ему решать, как вести себя князю Гяуру, если пророчество хозяина «Вепря» сбудется. В конце концов, приказ короля есть приказ короля.

– Но у меня нет желания сражаться с украинцами, – проворчал генерал, понимая, однако, что возражать ему придется не князю Янчевскому, а Владиславу IV. – Считаете, что это восстание в самом деле способно перерасти в настоящую войну?

– Это в Белой Руси или в Малопольше восстание можно подавить через две-три недели. Иногда в первом же сражении. Но если войну начнут казаки, да к тому же сумеют подкупить крымских и буджацких татар… Польша еще узнает, что такое настоящая гражданская война.

5

Свечи полыхали, словно поминальные костры на поле сражения.

Тысячи собранных со всего мира распятий наполняли кабинет не только мучениями Христа, но и терзаниями всех тех мастеров, что, вдохновленные библейскими легендами, обреченно восходили на Голгофу собственного вознесения над бездарностью своей, над леностью, над обыденностью бытия. Вряд ли среди этих мастеров случались люди, искренне верующие. Зато все они, как один, представали людьми, одержимыми манией величия – и таланта своего, и личности. У каждого из них, несомненно, был свой Христос и свой путь к постижению его святости; но веры, той истинной, Всевышним хранимой веры, у них так и не появилось.

– Знаешь, де Брежи, я почему-то так ни разу и не смогла помолиться здесь. Ни разу, понимаешь? – слегка ослабила она объятия, в которых уже давно был заключен ее «греховный мужчина».

– Понимаю: слишком мало это пристанище напоминает тебе храм.

– Разве молятся только во храме? Нет, причина не в этом. Сколько раз мне приходилось творить молитвы в обычных сельских часовнях и просто у придорожных крестов. А в этом твоем «храме распятий» меня что-то останавливает, что-то претит моим молитвам.

Они лежали на боку, плотно, по-детски прижимаясь друг к другу. Они всегда начинали свои сексуальные игрища с таких вот невинных, бесстрастных объятий, словно бы согревая, а на самом деле воспламеняя друг друга.

– Хотелось бы знать, что именно, – тоже ослабив объятия и слегка приподнимаясь на локте, беглым взглядом прошелся по сотням статуэток с распятиями французский посол. Однако сам взгляд этот показался королеве легкомысленным, да к тому же, лукавым.

«А что тебя удивляет?! Ему, старому греховоднику, не нужно доискиваться до причин твоего безбожия! – кинжально резанула сознание Марии-Людовики губительная догадка. – Поскольку они давно известны ему!» Однако вслух предположила:

– Возможно, потому и претит, что, собрав распятия всех земных Иисусов, мы предаемся у них на виду греховным утехам.

– Любовным… утехам, моя королева, любовным, – мягко, а потому с еще большим коварством уточнил де Брежи. – Исходя все из той же библейской заповеди о спасительной любви.

– Никто и никогда еще не снисходил до такого грехопадения, – не поддалась на его словесную ловушку раскаивающаяся женщина. – Сам знаешь, что никто и никогда. Господь неминуемо покарает нас. О, как же справедливо он нас покарает!..

В постели Мария-Людовика была прекрасна. В объятиях де Брежи побывало множество женщин разных национальностей, возрастов, темпераментов и социальных положений, поэтому он знал, как и с кем сравнивать. Единственным ее недостатком была склонность к таким вот раскаяниям – искренним, но слишком уж несвоевременным. Причем странность заключалась в том, что приходили эти раскаяния до начала утех, а не после них, как это обычно бывает. Теперь-то к стенаниям ее де Брежи привык, а ведь было время, когда они не просто смущали и ставили его в тупик, а, что называется, вышибали из роли «страстного мужчины».

– А, по-моему, Иисус давно смирился с нами, – молвил де Брежи на сей раз, – как с гвоздями, которыми его приколачивали к кресту. Отлично понимая, что дело-то не в гвоздях, а в судьбе, которая заколачивает их.

…Уже погасив свои любовные страсти, они все еще лежали в объятиях друг друга. И чем яснее Мария-Людовика осознавала, что пора уходить, тем отчаяннее впивалась пальцами в тело своего «греховного мужчины», словно боялась, что стражники вот-вот оставят в покое поверженного Христа-богопроповедника и примутся за нее, христопродажную распутницу.

Как же долго она не была в этой усыпальнице распятий! Как мучительно переживала все те месяцы, которые провела в метаниях между Краковом и Варшавой, между Литвой и Чехией, куда уезжала вместе с королем, сопровождая его на лечение. Каких только мечтаний, какого интимного женского бреда не пришлось ей пережить, прежде чем вновь смогла оказаться здесь, в этой обители, наполненной пламенем камина, грехом первородной страсти и мерцанием покаянных свеч!