У бирешей - Хоффер Клаус

Я взял у него бокал и понюхал вино. Запах принес мне из памяти нечто давнее, что-то такое, что долгое время лежало внутри меня, забросанное землей. Я отпил еще глоток — и снова скрючился над прилавком, потому что на меня вновь нахлынула слабость. Тут я вдруг заметил, что глаза однорукого, почти лишенные ресниц, любопытно и холодно мерили меня изучающим взглядом.

«Разве не обязаны мы вкушать пищу, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать этого?» — так, кажется, восклицал Рак сегодняшним утром, и какую-то долю мгновения мне хотелось обратиться с этими словами к Литфасу, однако я сдержал себя. «Пожалуй, мы имеем право, однако нам не следует так поступать», — сказал тогда Рак. Я хотел разжать руку, выпустить ножку бокала, но это не удавалось. Рука моя только сильнее стискивала граненое стекло.

«Стоп! Итак, о чем я только что думал?» — услышал я голос Литфаса, доносившийся будто из соседней комнаты.

Его вопрос дошел до моего сознания, однако я покачал головой. Вопрос относился не ко мне. Я смотрел вниз, на свои брюки, смотрел на ровиш 27, тесемку, извивающуюся по вышитому краю, при виде которой Рак пришел в такое волнение. «Эти зигзаги! — восклицал он. — Это стремительное снование туда-сюда!» Я закусил губу, прикрыл глаза. Его слова вдруг обрели смысл. Где был он сейчас? Почему нарушил свое обещание и не пришел снова, чтобы познакомить меня с той женщиной, о которой упомянул?

«Рак», — громко сказал я. Это имя вырвалось из моих уст как ворчание собаки.

«Что вы сказали?» — спросил однорукий, недоверчиво уставившись на меня и прижимая к телу свою культю, словно короткое крыло.

«Ничего», — попытался я уйти от его вопроса.

«Знаете, — сказал он, не обращая внимания на мою реакцию, — в наших Книгах имеется одно место, из которого всякий из нас может извлечь важные выводы. “Большая часть из того, что существенно для вашей жизни, — говорится там, — совершается во время вашего отсутствия”. Важно не деяние, а образ деяния. Не то, что мы, собственно, делаем, а то, что совершается с тем, что мы делаем. Только это и имеет значение. Как говорится, поступок — это всего лишь дурацкий кусок дерева, в котором затаилось пойманное время. Высвобождается оно только тогда, когда деревяшка начинает вращаться под плеткой рассказов и слухов. При этом значимо не то, что проявляется в деянии, а то, что скрывается за ним, умолчанное. Киш-потлаш!» — воскликнул однорукий. Я не понял смысла его слов.

«Мне уже сотни раз случалось видеть подобное: выражение ошеломления и растерянности, появляющееся на лице человека, у которого собеседник вдруг выхватывает из руки бокал с криком: “Чур, мне мутное!” Надо бы вам хоть раз самому увидеть бурю, которая тогда разражается! Действующие лица ведут себя так, будто режутся в карты, а на кон поставлено ни много ни мало — вечное блаженство». Литфас посмотрел на меня. «Это смехотворно, бесстыдно — и тем не менее это серьезно, как смерть, — пояснил он. — И мы тогда сидим за столом вдесятером или целой дюжиной, и всякую секунду слышно, как кто-нибудь выкрикивает из своего угла: “Чур, мне светлое!” — а остальные орут в ответ: “Чур, мне мутное!” Каждый водит носом и принюхивается к бокалу соседа, пока у него голова не пойдет кругом. Оттого что сахар на дне бокала — это и есть осадок познания. До него-то они и хотят добраться!»

Он перебил сам себя.

«Бросается в глаза, — сказал он со всей серьезностью и наполнил свой бокал до краев, — и на это следовало бы обратить внимание тем, кто потешается над обычаем размена: сколько бы в таких случаях ни было выпито, однако еще ни разу не случалось, чтобы кто-то встал из-за стола менее трезвым, чем сел за него». Он показал пальцем на бокал, стоявший перед ним. «От этого вина не пьянеют! — пояснил он. — Наши дети его пьют, и оно не причиняет им вреда! И наши женщины! — он опять посмотрел на меня и, помолчав, добавил: — Да, в особенности женщины».

«Между прочим, знаете, как меня звали, когда я был крестным? — я отрицательно покачал головой, однако он кивнул с таким видом, будто я уже произнес имя и ему оставалось только подтвердить: — “Семь-озер-а-воды-нет”! Редкое имя. Встречается нечасто, с разрывами в несколько поколений, — он задумался. — Это имя упоминается в одной легенде, — веско вымолвил он. — Она повествует об одном анохи, который, как утверждают, велел вырыть себе сидячую могилу и через отверстие для душ спустился к умершим. И провел он там, внизу, год и один день. А целью его было выведать у мертвых, каким образом им удается мирно уживаться друг с другом. Когда он возвратился из своего странствия, другие биреши стали расспрашивать его, что ему там довелось увидеть, но этот схороненный заживо постоянно повторял одни и те же пять слов: “Семь озер, а воды нет!” Ну, да не важно!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Литфас резко поднялся с места. Нимало не смущаясь, он отворил заднюю дверь и, встав в дверном проеме, помочился.

«Вы давеча упомянули Рака, не так ли?» — спросил он меня через плечо. Затем стряхнул последние капли со своего члена и вернулся в комнату. Прежде чем снова усесться, он по-женски оправил спереди ночную рубашку.

«Рак, — сказал он. — Рак и Анна». Он помолчал, потом спросил задумчиво: «Знаете, как мы говорим, если кто-то разом лишится всего, чем владел?»

Я покачал головой.

«Бог пораскинул мозгами!» — закончил он глухо. Затем, скорее, в порядке констатации, чем вопроса, прибавил: «Вы знаете Анну?»

Я кивнул.

«Анна когда-то была моей женой, — пояснил он. — Я тогда, в Тадтене, во время потлача проиграл ее в кости».

Однорукий резко опустил свой бокал на стол. Я вздрогнул. Мне опять вспомнились слова Рака: «Женщина, доставшаяся мне по воле жребия, потому что так выпали кости на игральном столе», — говорил тот мне сегодня утром.

«Когда я спросил вас, о чем же я, по-вашему, думал, — прервал однорукий мои воспоминания, — я думал о Раке. Понимаете?»

Седьмой продолжительный разговор

«Место действия, стало быть, Тадтен, — сказал он на этот раз решительно и с таким видом, словно теперь ему нечего было передо мной скрывать. — Трактир “Корова”. Время действия: нынешней осенью будет тому три года, — он откашлялся. — С тех пор я каждый вечер зажигаю эту свечу, — он кивнул головой в сторону окна. — Выплачиваю свою жизнь обратно — в рассрочку».

Я взглянул на свечу, которая стояла наверху, на оконном карнизе. Окно было слепое, его внутренние створки, как и нижняя часть витрины, были заделаны приколоченными листами картона с надписями. На картоне был изображен человек, который в правой руке держал высоко поднятую бутылку, наподобие трофея, и, казалось, готов был от радости пуститься вприсядку. «Эдь уй тар-шашьятек» («Новая коллективная игра») — гласила подпись под картинкой. Мне вспомнилось то, что Литфас только что рассказывал о потлаче. Контур пляшущей фигуры там и сям прерывался маленькими кружочками, которые выглядели как нашитые на одежду шарики или бубенчики, благодаря чему создавалось впечатление: этот нарисованный танцор — изрядный шутник.

Мне вспомнился мой учитель закона Божьего в средней школе. Это был невысокий, худощавый, нервный человек, на руке у которого чуть выше правого запястья был нарост, размером и формой напоминавший гусиное яйцо. Увидеть его можно было когда учитель сопровождал свои слова энергичной жестикуляцией. Однажды он объяснял нам, что раньше бубенцы применяли для того, чтобы изгонять злых духов; позже их привешивали на одежду юродивым и прокаженным — людям, которые, как считалось, одержимы бесами, и всем прочим следует опасаться их приближения. Как поведал он нам дальше, колокола на наших колокольнях и пожарных каланчах тоже ведут свое происхождение от тех самых бубенцов. «Суеверие, которое сумел обратить на пользу один из римских пап!» — громко изрекая эти слова, он при слове “суеверие” сделал пренебрежительный жест правой рукой, так что в просвете его рукава мелькнула отвратительная желтая опухоль.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})