У бирешей - Хоффер Клаус

На первой же станции после Вены в вагон вошел еще один пассажир. Едва усевшись, он распаковал сверток с едой и приступил к трапезе. Я попеременно слышал то шуршание бумаги, в которую были завернуты бутерброды, то энергичные звуки, производимые его зубами, которыми он сначала раскусывал, потом размалывал одну редиску за другой, — и мне казалось, будто эти зубы вгрызаются в меня самого. Хоть я и сказал себе, что не буду спать всю ночь, однако та невозмутимая самодостаточность, с какою сосед — по-видимому, вообще не заметивший моего присутствия, — сосредоточился на поедании пищи, подействовала на меня успокоительно, и я сам не заметил, как мое перевозбуждение сменилось сном.

Лишь когда поезд прибыл на главный вокзал моего города, я вновь очнулся; как в полусне, достал из багажной сетки чемоданы и, поеживаясь от холода, отправился домой. Уже рассветало, но фонари еще горели, и от этого пустая площадь перед вокзалом напоминала замерзший пруд, облитый призрачным светом.

Я еще раз окинул взглядом невзрачный трактир. И опять мне бросилась в глаза газета с рекламой, лежавшая между рам. «Поезда ходят в любую погоду!» — произнес я вслух и кивнул головой. От тетушки я уже знал, что отец моей тогдашней подруги скончался года два назад, и с тех пор она жила вместе с одним из троюродных братьев, который приехал в Цик, как «заместитель» покойного, из одной деревушки на юге. Дома у него уже имелась жена, и он, не в состоянии сделать окончательный выбор между ними, все время ездил из Цика к себе на родину и обратно. Мария, уставшая от всей этой кутерьмы, незадолго до моего приезда уехала в мой родной город, чтобы провести лето со своей сестрой и племянником.

Вот так и получилось, что мы поменялись ролями.

Обратный путь

Обратная дорога в деревню вела между невысоких холмов, она врезалась в них, образуя что-то вроде извилистой канавы, на дне которой царило почти полное безветрие. Откосы с обеих сторон поросли травой, которая уже совсем пожухла и выгорела от солнца; между кустиками травы проглядывала бурая песчаная почва. Я думал о своей подруге и о том, как однажды, в кинозале, обещал ей, что мы непременно поженимся. Мое давнее обещание — я чувствовал — не утратило силу и поныне, а та несчастливая связь, в которую она (судя по намекам тетушки) вступила с троюродным братом, только укрепляла во мне эту уверенность. Возможно, думал я, она ждала меня все эти годы, но я так и не вернулся, не сдержал обещания, оттого-то она и связалась с тем парнем; возможно, после того, как скончался мой дядюшка, она поняла, что теперь я приеду, чтобы заместить его, и мысль о том, насколько тягостным было бы для нее — после совершенного ею постыдного промаха — свидание со мной, подкрепила ее решение уехать.

Я оторвал взгляд от тачки. Вокруг, подобно безбрежному, зыблющемуся океану, покачивались небольшие холмы, напоминавшие дюны. Сейчас мне очень хотелось, чтобы Репа была со мной, — я представлял себе, как собака бежит впереди и указывает мне направление между всеми этими возвышенностями, сгрудившимися кругом, как холки коровьего стада.

На гребнях холмов покачивалась высокая трава. Здесь, наверху, веял горячий ветер, обжигавший глаза. Впереди меня по земле бежал хруст, будто от сухих веток, а в воздухе разливался высокий, негромкий свистящий звук — едва различимый, такой, что казалось: сейчас он прекратится. Везде что-то шуршало, потрескивало; над дорогой там и сям закручивались небольшие вихри поднятого ветром песка, а из-под колеса тачки разлетались мелкие камешки, совсем как жуки-щелкуны или ожившие искры. Был полдень, время полуденного сна, время мышей и ласок, которые быстрыми прыжками пересекали дорогу передо мной, а иногда, будто ослепнув от жары, петляя туда-сюда и чуть ли не перевертываясь через голову, мчались мне навстречу.

Я посмотрел на солнце, которое стояло в вышине, как зеркало. Рядом с его сиянием меркла даже голубизна небес. Солнце, казалось, дрожало в этой голубизне — немое око, «Малый свидетель», как называют его в здешних краях, второе око Ахуры.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я вспоминал день моего прибытия, тачку, которую кто-то скинул на высохшее дно ручья, тот моньорокерек, что торчал в трещине ее днища и предвещал Дикую охоту. В тот же вечер шкуродер вручил мне собаку, которая сейчас осталась дома, вместе с тетей. Тогда же шкуродер исполнил передо мною похоронную песню — песню об умершем дядюшке. Я стал свидетелем соития Надь-Вага с женою Рака, и, тем временем как я, вздрагивая от стыда, стоял перед главным входом, сам Рак, вероятно, прятался за домом и в замочную скважину наблюдал происходящее. «Боже мой, они нас погубят!» — кричала Анна, и я понял дело так, что я и Де Селби оказались посвященными в тайну — а в действительности тайну эту давным-давно знала вся деревня. По-видимому, все в тот день служило одной-единственной цели: разрушить дружбу между мной и Де Селби, и на мне лежала большая часть вины в случившемся. «Вот видишь, — сказал мне служка, когда мы сидели у Йеля Идезё, — господин шкуродер тоже говорит, что ты виноват!» Вслед затем я получил от Цердахеля, в «Лондоне», свое имя, а заодно отца — впрочем, отца, который сразу же отверг какую бы то ни было причастность к своему отпрыску.

Все это было так близко, будто произошло только вчера, будто тот день был отделен от меня тонкой перегородкой одной-единственной, сегодняшней ночи, будто все это хранилось в прозрачной маленькой капсуле, которую достаточно было немного подержать во рту, чтобы из нее вылилось содержимое.

В волосах у меня, под околышем почтовой фуражки, торили себе дорогу маленькие ручейки пота, щекотавшие мне затылок и шею. Будто кого-то приветствуя, я снял фуражку и провел ладонью по волосам. Это движение было мне знакомо, я замечал его у дядюшки. Я вздрогнул, как будто сам себя уличил в дурном поступке, — и тем не менее повторил то же самое движение еще и еще раз, чтобы проверить справедливость своего открытия, то есть опровергнуть первое впечатление и снова ощутить этот жест как принадлежащий мне, мне самому. Я хорошо понимал, что означало такое движение, и все же его чуждость никак не желала улетучиваться. То был не я; этот жест был сотворен не для моей руки и не для моей головы.

Я снова взглянул на солнце. Потом закрыл глаза, мне хотелось немного посидеть на краю канавы, но я почему-то был не в состоянии сесть. Я так и остался стоять — и в то же время видел, как я там стою, стиснув руками служебную фуражку, совсем как мой дядя — в позе бесправного подданного, явившегося лично представиться новому властителю.

Существует два времени, думал я: медленное время здесь, то есть мое время, и время, пролетающее значительно быстрее, время, в котором это самое мгновение существовало уже давным-давно, время, в котором дни и годы становились быстро испаряющимся веществом, как снег, тающий на горячем камне, становились водой, улетучивались; время, которое приводилось в движение более быстрым сердцем и мчалось все дальше и дальше, меж тем как сам я — онемевший, оглушенный, пошатывающийся от жары — стоял на одном месте, средь белого дня как в глухую полночь, поставив перед собой тачку и вместе с ней врастая в этот маленький клочок земли.

Глава седьмая

ЛИТФАС

Я остановился перед маленьким магазином, который, похоже, некогда был обувной мастерской. Его витрина формой напоминала сундук, она была выложена картоном, поверх которого были наклеены поблекшие фотографии из старых журналов мод. Какое-то время я был занят тем, что рассматривал свое голубоватое отражение в витрине. Из-за неровностей оконного стекла отражение получалось изогнутым, искаженным. Я выглядел в нем совсем бледным и, по прихоти беспорядочных утолщений, напоминавших узкие струйки воды, сочившейся по стеклу, то диагонально вытягивался вправо и вверх, то снова сплющивался по горизонтали, растекался книзу, причем голова норовила исчезнуть между плеч.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})