У бирешей - Хоффер Клаус

«Телега не желала трогаться с места. Колеса не вращались, только как-то странно ерзали по земле. Все молча смотрели вниз, прямо перед собой, а если все-таки случалось, что двое одновременно поднимали глаза и их взоры пересекались, тогда могло показаться: они вовсе не знают друг друга, они смотрят один на другого через зияющую пропасть, готовые убить представителя чуждой расы. Все мы, находившиеся в телеге, были охвачены ненавистью, и весь окружавший пейзаж был нам чужд и враждебен; подобного контраста мне еще в жизни не доводилось наблюдать. Казалось, каждый в глубине души проклинает остальных и занят тем, что подыскивает слова для проклятия; каждый, сжав руки в кулаки, смотрел попеременно то на дно телеги, то куда-то в сторону, как будто сокрушался о том, что несчастье, какое он призывал на нашу голову, еще не совершилось». Он снова прервал свою речь и рукавом отер пот со лба.

«Мы застряли, — тяжело произнес он и, словно желая подчеркнуть ту давнюю безысходность, ударил кулаком по столу. — В телеге стояло мертвое молчание. Казалось, все ускользало с нашей дороги, избегало нас: земля под нами, похоже, вращалась с удвоенной скоростью, деревья отклоняли свои верхушки в сторону, и, как вожатай, катился перед нами, погоняемый ветром, сухой клубок ветвей — моньорокерек! Воздух был такой, что дышать им было невозможно. Стеклянный войлок!» Он опять взглянул на меня.

«В конце концов у меня возникло ощущение, что я сейчас разорвусь! — воскликнул он. — В той напряженной тишине, в какой нам приходилось стоять и ждать, мне чудилось, будто все камни вдруг ожили и стали отползать подальше от телеги в траву на обочинах, будто рожь на поле металась туда-сюда, избиваемая взорами моих глаз и плетью Надь-Вага. В воздухе раздавался скрежет, словно кто-то истирал огромные куски металла между двумя жерновами. Время остановилось. Прямо перед собой в воздухе я увидел отражение гор, возвышавшихся далеко за нашими спинами, — гряды Дьёр!» — Литфас прервался. «Все было как заколдовано! — воскликнул он снова. — Все непереносимее становился этот перемалывающий звук; казалось, он приближается к нам. Я взглянул на солнце: поблескивая желтым, слабо покачиваясь из стороны в сторону, висело оно высоко в небе — злое око, посаженное туда злой рукою. Стоп! “Оно косит!” — крикнул я».

Однорукий нагнулся вперед и так и остался сидеть в этой позе, словно изготовившись к прыжку.

«Я еще не успел выкрикнуть этих слов, — сказал он и опять откинулся назад, — как вдруг увидал: второе, более слабое и блеклое солнце, которое, как раскрашенный пузырь, выпирало из первого, выкатывалось в небо, — оно постояло несколько мгновений на одной с ним высоте, а потом медленно покатилось вниз. Сизигия! Время и противовремя. Это было крайне гадкое зрелище, от него все на свете начинало внушать отвращение — меня в ту же минуту стошнило через край телеги, — сказал он, потом немного помолчал и жестко прибавил: — Стал виновным задним числом!»

«Утверждают, — пояснил он, — что вещи иногда сами по себе, задним числом выстраиваются в такой порядок, который противоречит исходной последовательности событий. Причина и следствие меняются местами, вступает в силу обратный приговор, — Литфас провел рукой по воздуху, причем она на секунду зависла там, как что-то тяжелое. — Жертву изобличают как преступника».

«Я сказал: “Оно косит!”, — сказал Литфас, глядя на свою руку, которая, как что-то ему не принадлежавшее, лежала перед ним на столе и подрагивала. — Я услышал легкое похрустывание, раскалывание скорлупы, солнце лопнуло, и я увидал: из скорлупы этого яйца выдувается, как пузырь, желток второго солнца. Он медленно отделялся от первого, улетал прочь, скатывался к горизонту». В рассеянности он притронулся к переносице и стал тереть ее большим и указательным пальцами.

«Око Ахуры! — Литфас опять опустил руку. — “Оно сумрачно, как глаз собаки”, — гласит легенда». Он прикрыл глаза. Левая рука тяжело упала со стола ему на колени.

«Литфас устал», — пробормотал он. Его голова, как будто непроизвольно, склонилась на высоко поднятое плечо, и минутой позже он уже спал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Лик ужаса

Я обождал несколько минут, и, так как он оставался недвижен, я тихо встал. Свеча почти догорела, и в тесном помещении магазина было жарко и душно. Я собирался уйти. Одна из половиц скрипнула под моей ногой. Я обернулся. Литфас сидел, широко раскрыв рот и откинув голову на спинку стула, будто умер, — но стоило мне потянуть вверх дверной засов, и я услышал, что он снова зашевелился. «Вы уже уходите?» — спросил он, еще не очнувшись от оцепенения. В его словах звучало разочарование. Я остановился. «После происшествия в Варбалоге мне по ночам не спится», — он произнес эту фразу не в качестве оправдания, напротив: в его словах звучала гордость, как если бы речь шла о ранении, полученном на войне: пусть контузия тягостна для него и его близких, однако стыдиться ее нет оснований. «Так что приходится наверстывать сон, когда получится, — пояснил он, не жалуясь, и скромно добавил: — Я уже старик, и много сна мне не требуется».

Он бросил это замечание как бы походя. Казалось, он безуспешно чего-то искал, только, наверное, сам не знал, чего именно. «Выпейте еще глоток!» — предложил он мне и высоко поднял бутылку — с таким видом, будто ее-то он и разыскивал. Он покачал бутылкой туда-сюда, предлагая мне выпить, но потом наконец заметил, что в ней осталось совсем немного, и, не дождавшись моего ответа, вылил остатки в свой бокал. «Я, так сказать, сплю стоя, — отвлекся он от предмета разговора. — Лось Литфас!» — он рассмеялся. Он снова был совершенно бодр.

«Знаете, — продолжал он со значительным видом, допив вино, — мое внимание направлено иначе, чем у большинства других людей. Ныне мне известно, что взирать на жизнь следует холодным, беспристрастным оком, если желаешь от нее чему-то научиться. Кто так не поступает, тот ничему не выучится. “Он страдает, не зная того, — сказано в Книгах. — Он не живет, он по складам читает буквы жизни. Он ничего не может прочесть, потому что стоит слишком близко к написанному”», — однорукий прищелкнул языком.

«В ту минуту, — продолжал он, — моя жизнь переменилась на корню. Когда я, широко распахнув глаза, стоял в телеге и вдруг увидел, как из солнца вылупляется второе солнце-близнец, как оно соскальзывает вниз, закатывается, чтобы появиться снова на другом конце мира, — я еще не понимал, что сулило мне сие невиданное раздвоение. Тогда я сознавал одно-единственное: это ты. О, этот миг! Именно его-то и ждал я всю жизнь. Всю свою жизнь я провел зарытым в песок, и только теперь мне дано было выбраться на поверхность! Этот миг был средоточием всех моих надежд! Прежде я был ничем, но теперь я знал: отныне я стану всем! И я приготовился к заветному мигу, наполнил легкие воздухом; словно выбираясь из-под толщи воды, дал потоку нести себя вверх и отворил все свои чувства, как шлюзы. “Только так и можно пережить что-либо, — сказано в одном месте наших Книг, — при условии, что ты готов забыть все прошедшее!” И что же потом?» — Литфас смотрел на меня вопросительно. Его левая рука, лежавшая на столе, как будто отдельно от него, опять начала вздрагивать, как некое животное.

«Я стоял там и ждал, когда же двери этого мгновения откроются, распахнутся передо мной, чтобы впустить меня. Мнилось, я дни и недели скитался по небу вместе со вторым солнцем — и в то же время терпеливо стоял внизу, в нашей повозке, со шляпой в руке, и ждал, склонив голову, как на молитве. Еще и по сей день, — воскликнул однорукий, — моя голова сама собою норовит опуститься в то самое положение. И что же?» — спросил он.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«Ничего. Семь озер, а воды нет! Мир, в котором я очнулся, когда открыл глаза, был мертв, пуст, — он покачал головой. — Я был один, как будто попал, проснувшись, в какой-то неправильный день. Горячий ветер несся по земле, распластавшейся под свинцовым небом, как будто приготовившейся к смерти. Падали тяжелые, первые дождевые капли, но едва они касались земли, как сразу же испарялись. Меня обступило такое безмолвие, что мне казалось: сейчас я умру. Немо кружила во мне кровь. Я взглянул вверх, мои глаза проникли вглубь небесной пустыни дальше, чем проникал до сих пор взгляд человека. Все было поразительно прозрачным, поразительно чуждым и все-таки до боли близким: я был первым человеком на нашей планете и создан я был для того, чтобы вызволить мертвые вещи из пут смерти. Каждый мой вздох был немым стоном, с каким окружающие вещи обступали меня все ближе. Казалось, они что-то шептали мне, желали о меня опереться. Мне хотелось опять закричать, потому что подобной близости с вещами я страшился, — но издать звук я не смог. Я смотрел на кисть своей руки: она торчала из рукава, как маленький куст, и ветви ее были обтянуты онемевшей серебристой кожей, кожей смерти».