Моё солнечное наваждение - Наталия Романова

Здесь тебе и взорвавшееся, бурлящее фекалиями инфопространство, и не отвечающая на телефон Нина… Хорошо, если она просто напьётся до беспамятства в кабинете, уже привычно заливая своё горе, на которое давно пора наплевать.

И Ярина со своими капризами. «Могу. Не могу»!

А он, чёрт возьми, может носиться по городу, как заяц с пулей в хвосте. Пытаться решить сто дел одновременно может. Разорваться, чтобы попасть в два места в одно и то же время, — может. Ему и море по колено, и горы по плечу!

У широкого крыльца толпились студенты. Корреспондентов Герман не заметил, впрочем, если на человеке не висит фотоаппарат из профессиональной линейки с огромным объективом — это ничего еще не значит. Скандал пятилетней давности сопровождало именно такое оборудование, теперь всё изменилось. Теперь каждый дурачок мог назвать себя блогером, запостить «новость», при должном умении сделать её вирусной, и всё это с одним телефоном в руке.

Не успела Ярина выйти из института, едва показалась в дверях, как к ней подскочили с воплями несколько ушлых парнишек.

Кричать начали одновременно:

— Ты знала, чем занималась твоя мать?

— Сколько ты получила за дневники?

— Что ты думаешь о своём отце?

Стоявшие, смотрели на распахнувшую от ужаса глаза девушку. Кто-то с недоумением — благо, не все в мире сошли с ума и питаются трупным ядом сплетен. У кого-то в глазах читалось медленное узнавание, а некоторые вытащили телефоны и демонстративно, ничего не стесняясь, снимали.

— Чего стоишь?! — В спину Ярину толкнула не кто-нибудь, а гибрид Вини-Пуха и лягушонка.

Живой, здоровый, на вид не пострадавший. В новом брендовом, пусть и не люксовом, пуховичке, который стоил примерно столько, сколько её отец зарабатывал за полгода.

Герман подхватил Ярину под локоть и буквально поволок к машине, прикрывая собой от любопытной толпы. Наверняка, большая часть не понимала, зачем снимают побег девчонки, прижимающей к груди рюкзачок из натуральной кожи, но за компанию тыкали камерами, комментировали, хихикали. Разгрузка нервной системы среди нервирующей декады зачётов.

Сзади шла Лана-Светлана, прикрывая собой Ярину.

— Чего тебе надо? — уставился Герман на толстушку, заталкивая оцепеневшую Ярину на пассажирское сиденье.

— Ничего! Могли бы и спасибо сказать, что помогла!

— Спасибо! — вдруг огрызнулась Ярина.

— Я ходила в деканат по поводу твоих незачётов! Больше не стану просить, вылетишь, как пробка из бутылки!

— Ты дура? — Ярина уставилась на бывшую подругу. — Мне плевать, вылечу я или нет. Я могу учиться платно, хоть здесь, хоть на Луне. Да я купить могу этот сраный институт со всей профессурой и студентами!

Она демонстративно хлопнула дверью перед носом Ланы, которая моргала, приоткрыв рот маленькой буквой «о». Пухлые щёки наливались румянцем, глаза начали слезиться. Герману было не до девичьих разборок. В общем-то, Ярина просто озвучила то, что известно любому, кто вообще знает про наследницу Глубокого.

— Куда мы? — спросила в салоне автомобиля Ярина.

Притихшая, сжавшаяся, сама не своя. Герман сосредоточенно смотрел на дорогу, где начинался снегопад. Дорогу покрывал гололёд, то и дело случались аварии. Лишь изредка бросал озабоченный взгляд на пассажирку.

— К Нине, — коротко ответил Герман.

— Зачем?

— Затем, что за ней сегодня гнались журналисты, я хочу убедиться, что с ней всё нормально.

— Мне жаль…

— Ты ни в чём не виновата, скоро интерес угаснет. Такое уже было, помнишь?

— Ты злишься?

— На что именно я должен злиться?

— На… — Ярина помолчала, потом ткнула в экран айфона, пролистала ленту, открыла новости с обсасыванием подробностей личной жизни Дмитрия Глубокого, его жены и непутёвой Марийки. В конечном итоге эмоциональное обсуждение перетекало на роман Германа и Ярины, мол, имеет ли тот право на существование.

Отлично. Просто, черт возьми, прекрасно!

— Даже если это правда, ты не виновата.

— Правда.

— Что? Ты знала? Всё это время ты знала?

— Раньше догадывалась, я ведь не глухая и не слепая. Четыре года назад узнала точно. — Отлично, в пятнадцать лет, выходит. — Нашла мамин дневник у бабушки.

— Как он попал к журналистам? Как? — Герман от неожиданности притормозил, а потом и вовсе остановился, несмотря на то, что до ворот загородного дома осталось несколько метров. Наверняка охрана уже увидела машину Маркова и теперь гадает, что произошло, и не стоит ли выйти на помощь.

— Пропал.

— Мне клещами тянуть из тебя?

— Я случайно нашла дневник и письма, прочитала и потихонечку вернула, а после смерти бабушки уже не нашла. Нужно было раньше забрать!

— Ладно, мы найдём, кто его забрал.

Из ворот появилась Нина: она шла по дороге к машине Германа и, кажется, была пьяна. Снег летел хлопьями, падал на заледеневшую землю, застывал частичками белоснежного покрывала. Резко включили фонари уличного освещения, ещё сумерки не спустились на благоустроенный посёлок, а улицы приветливо зажглись, демонстрируя достаток, тепло. Обитателям дорогих домов всегда рады, их ждут ухоженные участки, услужливая прислуга, шикарные интерьеры и сытные обеды.

Герман вышел навстречу матери, попытался рассмотреть её лицо сквозь завихрения снега. Не выходило. Расстояние — рукой подать, а не видно. Ярина выскочила следом, вцепилась в руку, упёрлась, тянула изо всех силёнок обратно в машину.

— Считаешь, если не удалось твоей матери, то получится у тебя, паршивка?

Слова Нины громыхнули внутри Германа. Не снаружи, откуда и должен доноситься звук, а внутри, внутренним голосом, набатом.

— Марийке не удалось уничтожить Диму, думаешь, у тебя выйдет растоптать Геру? Ошибаешься!

Была в этом «ошибаешься» окончательная точка. Точка принятия решения. Точка невозврата.

Говорят, умирать нестрашно. Герману было почти невыносимо жутко видеть чёрный ствол, направленный в их с Яриной сторону. Смотреть прямо в кажущееся бесконечным дуло.

Умирать в тридцать три года жутко, однако жить без той, которая стала смыслом жизни, страшнее.

Времени на принятие решения было ничтожно мало. Герман резко развернул девочку с невозможно синими глазами, ключицами этими чёртовыми, которые хотелось облизать, сожрать хотелось…

Сделал единственный шаг между Ниной, женщиной, которую считал родной матерью, и Яриной, девочкой, которую любить права не имел, но полюбил.

Громыхнул выстрел.

И больше Герман не помнил ничего, только оглушающую, одуряющую, казалось, непрекращающуюся боль и снег на фоне неба. Синего-синего.

Глава 22

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет…» (Бытие 1:3–4)

Первое, что почувствовал, — не увидел — Герман, был свет. Его было много, он пробивался сквозь закрытые веки, доставлял боль. Свет хотелось сбросить, погрузиться в спасительную, обволакивающую тьму. После появился неясный, звенящий звук, бесконечный, шуршащий, похожий на шум прибоя.

Чуть позже пришло понимание, что ни ада, ни рая вокруг не существовало, лишь писк приборов, еле слышимый запах медикаментов, антисептиков, пота. Сознание путалось,