Поздние ленинградцы. От застоя до перестройки - Лев Яковлевич Лурье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Общей идеологии у семидесятников нет. В «Сайгоне» соседствуют сумасшедшие меломаны, новообращенные православные, пылкие сионисты, начинающие юдофобы, почитатели восточной мистики, восторженные барышни в ожидании принца и циничные фарцовщики. Сюда приходят и работники кочегарок, и те, кто по 8 часов горбатятся за кульманом в КБ или институте. Каждый сам по себе, но всех объединяет выключенность из официальной жизни.
Сергей Мигицко: «Когда открывалась дверь в „Сайгон”, попадал – ну вот я сейчас хочу найти метафору – за кулисы какого-то большого спектакля. Странные костюмы. В большой цене были наряды бабушек и дедушек, кожаные тужурки и пальто, муфты, шубы драные, перешитые шинели, а неперешитые – тогда без погон, без опознавательных знаков, фуражки без околышей, береты какие-то несуразные, какие-то туфли, боты, ну хрен знает что».
Вадим Лурье: «Одна знакомая моя по итогам своего романа с представителем богемного православия, ну он был чуть-чуть старше нас, фактически наше поколение, выражалась так: „Он научил меня пить, курить и в церковь ходить”. Это действительно были явления совершенно одного ряда, которые как-то надо было пропорционально совмещать. Культура этого требовала как-то».
Ну и, конечно, эротические страсти кипели в «Сайгоне» нешуточные. Все молоды, бедны, выделиться среди окружающих можно только смелостью, доходящей до дерзости, остроумием, умением сочинить на лету эпиграмму. Девицы берут экзотичностью рукодельных одежд и загадочной леонардовской улыбкой.
Сергей Мигицко: «В один из первых моих визитов ко мне подошла девушка – очень симпатичная, – и я ее потом еще видел несколько раз по тому же вопросу, и говорит: „Я прошу прощения, Вы не видели мастера? Хе-хе”. Я говорю: „Нет, а Вы кто?” Она говорит: „А я Маргарита. Хи-хи- хи.” Вот так, и ушла, „хи-хи”».
Ольга Липовская: «Девушки все были красавицы длинноволосые, все при ком-нибудь, с замечательными прозвищами типа Спутница партизана».
Елена Баранникова: «Любовь была везде, она была разлита в воздухе, и, конечно, было достаточное количество девушек, которые с восхищением смотрели на этих блестящих совершенно молодых людей. И, конечно, романы, случались ежедневно. Некоторые длились долго, некоторые заканчивались браками, у нас достаточно много браков. Уж я должна сказать, кстати, что оба моих брака начались в „Сайгоне”».
Как клен и рябина растут у порога,
Росли у порога Растрелли и Росси,
И мы отличали ампир от барокко,
Как вы в этом возрасте ели от сосен.
А. Кушнер
Роскошная архитектура имперского Петербурга контрастировала с бедным, нищенским бытом социалистического провинциального Ленинграда. И намекала на возможность какой-то другой жизни. Каких-то других миров.
В Ленинграде у каждого поневоле появлялось ощущение, что он актер, исполняющий роль в какой-то исторической пьесе. Декорации расставлены. Вот дворец, вот замок, вот Зимняя канавка. Только роли подобающей не находится.
Советская власть быстро окорачивает гордецов. Диссидентов в Ленинграде не водится. Тех, кто открыто выражает нелюбовь к режиму, тут же сажают. Но в огромном, набитом книгами, картинами и архитектурой городе молодых людей, не согласных играть предписанные им сверху роли, всё равно предостаточно. И водятся они по преимуществу в «Сайгоне». Поэтому кафетерий не может не вызвать интереса у «бойцов невидимого фронта».
Александр Тронь: «Зашел в „Сайгон”, вечером, где-то часов в восемь. Взял чашку кофе. И тут же появилась пара. Молодой человек и девушка. И у девушки просто из муфты, она была в муфте такой, что было, кстати, нехарактерно в то время, похожа на гимназистку, которая сейчас из маленького дамского пистолетика, спрятанного в муфте, начнет стрелять в губернатора, вдруг из муфты шипит милицейская рация: „17-й, 17-й, ответьте первому”. Молодые люди смутились. Я им сказал: Убавьте звук, вы сорвете всю операцию”. Они мгновенно исчезли, не тронув свой кофе».
Ольга Липовская: «Меня поймали на входе в московское посольство Франции с моими французскими друзьями и, шантажируя этим, пытались подписать на „стук”. Мне предлагалось именно в „Сайгоне” знакомиться с людьми, на которых мне покажут».
«Сайгон» оперативно освещался. О тамошних настроениях и разговорах хорошо знали в ленинградском Большом доме. Знали, но сайгонцев не сажали. Нельзя было шумно, громко заявлять о своих антисоветских, антикоммунистических убеждениях. Нельзя было печататься в зарубежных журналах. А если ты этого не делаешь, то ты можешь спокойно пить свой маленький двойной. Тебя никто не посадит.
Начало 1970-х годов – время предсмертного цветения советской цивилизации. Высокие цены на нефть позволяют строить дома 137-й серии и дома-корабли. В магазинах – австрийские сапоги и финские пиджаки. В кинотеатрах – высокий блондин Пьер Ришар. По улицам Ленинграда бродят толпы западных аспирантов-славистов. На смену арестам приходит тактика профилактики. Недовольным читают нотации, не дают делать карьеру, а впрочем – оставляют в покое.
Михаил (Фан) Файнштейн: «„Сайгон” получился как нормальный клуб, то есть там всегда можно было встретить друзей в районе шести вечера, получить информацию необходимую, ну и дальше уже распорядиться вечером так, как уже хотелось – или выпивать, или в театр, или в гости, что-то такое. В шесть часов очень удобно было там быть, чтобы понимать, что происходит в городе».
Борис Иванов: «70-е годы как раз и было освобождение полностью идеологическое и организационное из-под опеки всех советских учреждений, культурных в том числе, и выход в свободное плавание».
В «Сайгоне» запрещено курить, а куряки все по молодости были страшные. Посетители выходили из «Сайгона», садились, когда было не особенно холодно, на подоконники вдоль Владимирского. Возвращались, еще пили кофе или разбредались по дворам, беседовали и всегда чего-то ждали.
Словно в ожидании Годо. А Годо не было, как и в пьесе Беккета! Оставалось рассуждать, ждать, читать книги, накапливать ненужные знания, ненужные сведения, ненужное количество друзей. И это всё, что казалось ненужным, и образовало тот культурный слой, из которого вышла великая Вторая культура города Ленинграда.
Жизнь советского человека в 70-е годы – коридор: ни налево, ни направо не свернешь. Роддом. Детский сад. Школа. Октябренок. Пионер. Комсомолец. Если приняли и хочется, член партии. Работа в конторе по распределению, как правило, на одном месте в течение всей жизни. Потом пенсия и, если заслужил, похороны за казенный счет. Свернуть некуда. Многим хочется. И для них выходом становится запой. Пьют по-черному. До галлюцинаций.
Владимир Рекшан: «Этот портвейн, который мы так романтически вспоминаем, загубил огромное количество людей, в конце-то концов. Сейчас вспоминаешь,
