Курьер - Андрей Силенгинский

Еще раз закрываю глаза. Те самые пресловутые две секунды — как раз они у меня и есть. Через две секунды я сниму с головы дурацкий обруч и с виноватым видом пожму плечами. Потом попрошу Якова Вениаминовича сделать еще чаю. Удивительный чай все-таки. И варенья айвового попробую, вон как Роберт его наворачивал. Раз...

Пустота настигает меня. Накрывает с головой. Она совсем не страшная, оказывается, она не душит и не давит, она не делает мне больно. Она просто поглощает меня, проникает сквозь уши. сквозь закрытые глаза и сквозь кожу. Она не холодная и не горячая, не сухая и не влажная. Она никакая, и я ее ощущаю каждой своей клеткой...

Два...

Пустота вокруг меня. Пустота внутри меня. Я — пустота... Страха больше не было. Сознание не отключилось, оно мягко растворилось в пустоте.

Глава двадцать четвертая

Темнота и тишина.

Это были первые образы, вяло колыхнувшиеся в моей голове. Темно и тихо — я умер? Это можно считать первой мыслью, которую я смог для себя сформулировать. Она не вызвала даже отголоска страха. Умер, значит умер. Значит, так и надо. Здесь темно, тихо... и спокойно. Спокойно — это очень хорошо, я не могу представить себе ничего лучшего. Здесь хорошо...

А где это — здесь? Эта мысль была неправильная. Подобно брошенному в тихий пруд камню она нарушила мое спокойствие, сделала темноту пугающей, а тишину— тревожной.

Где я? Что со мной?

Но даже как следует испугаться сил не было. Камень лег на дно, погрузившись в мягкий ил, муть осела, круги на воде разошлись. Снова все спокойно...

Собрав всю волю в кулак, я постарался заняться неимоверно трудным делом — подумать. В ушах зазвенело от напряжения. Итак, себя я помню? Да. Имя. фамилия... все помню достаточно четко. Уже неплохо. События последнего дня... вспоминаются. Не скажу, что без труда, медленно, кадр за кадром, но восстанавливаются.

Дождь. Был дождь, это я почему-то увидел мысленным взором ясно и в деталях. Мокрая мостовая, рябь на лужах. Звонок... Включилась быстрая перемотка. Квартира Якова Вениаминовича, чай, разговор... Тоннель!

Слово ударило в голову подобно тяжелому молоту. Картина Тоннеля всплыла внезапно и полностью, вплоть до самого последнего момента. Так что. я в самом деле умер?!

На этот раз мысль эта оказалась отнюдь не успокаивающей. Я попытался сосредоточиться на ней. Нет... ерунда. Уже то, что я мыслю, говорит о том, что я не мертв. Или смерть сильно отличается от моих о ней представлений. Я усмехнулся...

Черт, я действительно усмехнулся! Почувствовал слабое движение губ, напряжение лицевых мышц. Жив! Может, и не живее всех живых, ну так на это я никогда и не претендовал. Но почему так тихо? Так темно?

Ага... а если глаза открыть? Вдруг поможет? Радуясь своей мудрости и превозмогая слабость, я разлепил веки. И тут же снова зажмурился. Не от ужаса увиденного — я вообще ничего увидеть не смог — а от полоснувшего по глазам яркому свету. Ну-ка, еще раз, только осторожнее. Одного глаза для начала будет достаточно... и по чуть-чуть. Приподняв веко буквально на миллиметр, я постепенно расширил щелочку до приемлемого размера.

Что-то белое... Белый шар? Чушь, какой шар, передо мной плоскость. Когда мне удалось проморгать мешавшие слезы, я определил, что плоскость во-первых, не белая, а, скорее, светло-светло-серая, а во- вторых, разделена на ровные квадраты. Потолок. Точно, потолок, теперь уже вне всяких сомнений. А я, соответственно лежу. На кровати, судя по всему. И несомненно не дома. У Якова Вениаминовича? Нет. у него потолок другой...

Мысли ворочались с трудом, неуклюже. Как онемевшие конечности, которые необходимо сначала размять. Вполне естественно, что тут я постарался пошевелить руками-ногами, и... не смог. Парализован?! Прокатившаяся по сознанию искра ужаса придала на короткий миг сил, и я едва заметно шевельнул сначала пальцами на руках, а потом, с невероятным трудом, и на ногах. Ничего, все нормально. То есть, не то, чтобы нормально, но в неподвижную статую я не обращен. Просто неимоверная слабость. Я что, пролежал здесь месяц, и все это время меня не удосужились покормить хотя бы внутривенно?

Где это здесь? — мысли вернулись к началу круга, но уже. можно сказать, на новом уровне. Шевелить извилинами стало чуть легче, восприятие окружающего мира приблизилось к нормальному. Если не выдумывать ничего невероятного, то я в больнице. Я открыл оба глаза — свет уже не казался нестерпимо ярким — и, не поворачивая головы, обвел взглядом окрестности. Получилось это, кстати, на удивление легко.

Стены примерно такого же «веселого» цвета, что и потолок. Белые двери. Белое окно, в которое заглядывает предполуденное, скорее всего, солнце. Точно больница. Палата небольшая, и кроме моей, других кроватей в ней нет. Тумбочка и стул, на котором сложена моя одежда, вот и вся спартанская обстановка. Правда, дверей две, и если одна точно входная, то вторая почти наверняка в маленький персональный санузел. Одиночная палата в неплохой больнице. В какой именно, не могу сказать. Бог миловал, никогда в сознательном возрасте не лежал в больнице, да и навещать кого-либо не приходилось очень давно. Только в детстве, когда папа лежал с аппендицитом...

Сюда меня «сгрузили» Яков Вениаминович с Робертом, тут двух мнений быть не может. А вот что со мной — над этим стоит подумать. Ну, Тоннель меня не убил, это во-первых и в-главных. Но шандарахнул по башке здорово. Это пусть будет во-вторых. А вот насчет в-третьих что-либо сказать сложно. Успел я таки в последний момент выйти? Или меня выкинула та самая накрывшая меня пустота, проявив похвальное милосердие? У кого искать ответы? Если я сам не могу точно сказать, то Тоннель разговаривать не умеет. Да и не тянет меня что-то пока с ним общаться...

Размышляя подобным образом, я не терял времени даром. Работая над своей подвижностью, я достиг немалых успехов — научился не только вертеть головой, но и, откинув покрывало, дотянуться дрожащей рукой до лица и почесать нос. Щеки, кстати, небритые. Однако бороды не наблюдается. Можно по этим факторам сделать вывод о продолжительности моего здесь нахождения, или за мной тут ухаживают?

Ерунда! — меня как током ударило. Будь я здесь больше трех дней, вот на этом самом стуле сейчас сидела бы моя мама. Осунувшаяся и заплаканная. Разыскала бы. Не знаю, как. но разыскала. Пара-тройка не отвеченных звонков — и механизм тревоги запущен. Так, где мой мобильник? Почему, черт возьми, он не лежит на тумбочке? Мне нужно посмотреть дату и позвонить родителям. Обязательно позвонить и поговорить... хоть о чем-нибудь.

Ладно. Я дал себе команду отставить суету и успокоиться. Несколько минут погоды не сделают, а разговаривать с родителями я пока не готов. Физически. Мало того, чтоб телефон из рук не вываливался, желательно бы еще голосу звучать буднично и в меру бодро. Во избежание!

Я продолжил свои изнуряющие тренировки, и как раз во время очередной (неудавшейся) попытке сесть на кровати в палату вошла пожилая сурового вида медсестра. Я так решил для себя, что медсестра, хотя она, в общем-то, не представилась. Вообще ни слова не сказала, но на мои открытые глаза и какую-никакую подвижность внимание обратила. Подошла, подушку поправила, о чем я ее не просил и в чем вообще необходимости не видел. Но медперсоналу виднее, это понятное дело. После чего вышла в коридор. Ябедничать на меня врачу, наверное.

И врач действительно пришел, не прошло и пяти минут. Бесплодные потуги сесть я к тому времени пока оставил, так как мышцы пресса заявили решительный протест при помощи болевых ощущений. Что это был именно врач, мне гадать не пришлось, ибо он представился сразу и вообще, словно компенсируя молчаливость медсестры, оказался разговорчивым... очень разговорчивым.

Дмитрий Стефанович (именно Стефанович, так как папа — грек, этой ценной информацией врач со мной поделился незамедлительно) был моложав, подтянут и улыбчив. Со мной он общался как со старым другом, которого зашел проведать после вчерашней совместной попойки. Того и гляди позовет пивка тяпнуть для поправки здоровья...

Но до таких новаторских медицинских методов все-таки не дошло, доктор справлялся о самочувствии, как бы между делом, не прекращая разговора, считал мой пульс, мерил давление и, оттягивая веко, вглядывался в глаза. Думаю, если бы жить мне оставалось считанные часы, он сообщил бы мне об этом тем же веселым и беззаботным тоном.

Однако Дмитрий Стефанович сказал совсем другое, звучащее для моих ушей просто музыкой... если оставить за скобками излишне пространную форму изложения. Что родился я в рубашке, и подобных счастливчиков он видел три... нет. четыре раза в своей практике (эти случаи были перечислены). Что в принципе, я здоров как бык и очень скоро он, Дмитрий Стефанович, выкинет меня к чертовой матери из больницы, чтобы место зря не занимал. Но, с другой стороны, чтобы я все-таки с физической активностью пока не усердствовал сверх меры, потому что в таком случае мое везение вполне может очень даже внезапно закончиться. И тогда в лучшем случае мною придется уже всерьез заняться Дмитрию Стефановичу, а в худшем — Валерию Ефимовичу, а на Валерия Ефимовича еще не жаловался ни один пациент, потому что Валерий Ефимович — патологоанатом.