Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да отчего же? — не понял Завид. — Зачем пирог бросать?
— Ведьма она, колдовка! — зашипела старуха. — Ты отколе такой несмышлёный? Вишь ты, ходит она меж честных людей и глаз не прячет. С нечистою силой водится, царевича подменить помогла!..
Пожал плечами Завид, да и пошёл прочь. Старуха ещё шипела ему вслед.
Как ездил с Радимом, он слышал всякое, в корчмах ведь о чём только не говорят. Припомнил теперь, что будто была у царицы Всеславы сестра названая, Рада, царёв побратим её в жёны взял. Как приключилась беда с царевичем, Раду и винили, да она сумела имя своё очистить. Только злые языки не унимались, не пугало их наказание за наговоры да клевету.
Так это, значит, та самая Рада и была! Пожалел теперь Завид, что не пригляделся, да уж поздно.
Пирог он всё-таки съел. Вот ещё, оставлять нечистой силе! Добрый пирог, ржаной, с капустой и луком, а под ними целый лещ. На постоялом дворе угол нашёл, да всё ел, ел, пока и крошки не осталось. Под конец уже отдувался. Этого пирога бы на день хватило, да только — кто знает, что дальше будет? А что в брюхо попало, то уж твоё, никто не отнимет…
Наелся, сыскал телегу, на которой сюда приехали, да на ней и уснул. Полотенце за пазухой спрятал. А поутру Первуша явился, растолкал.
— Ну, брат, — говорит, — поедем к Тишиле, пора!
Едут. Первуша всё улыбается да ус подкручивает, а сам доволен, будто кот, что сливки слизал, и рубаха на нём новая. От реки прохладой веет, в ракитовых кустах птицы щебечут, над лесом на том берегу солнце встаёт, дымкой окутанное.
— А вот… — начинает Завид. Всё думает, говорить ли о Тихомире, и уже будто решается, да вымолвить не может. — Я… Ты вот как ушёл…
И умолкает. Хочется ему угодить Первуше, да совестно перед Радой. Она от мужа беду отвести хотела, а он-то пирог взял и будто обещание дал.
— Да уж договаривай, — не вытерпев, добродушно сказал Первуша. — Что там?
Завид об ином спросил:
— Ты славы хотел, а что за слава, ежели мы всё на проделки нечисти валим?
— Будет и слава, — ответил ему Первуша. — Да орудия надобны всякие, вот навроде зелёного огня или крючьев, чтобы куда забраться. Надобна и монета, чтобы работников подкупить, языки развязать, глаза отвести. А мужикам-то нашим что? Им бы скорей добычу разделить да долю свою прогулять.
Видно, оттого брала Первушу немалая досада. Даже в лице переменился, нахмурился.
— Может, и уйду от Тишилы, — докончил он. — Тишило один выдумку любит, а другие-то просты, никакой радости с ними. Ты, ежели что, со мной пойдёшь?
— Пойду! — торопливо ответил Завид. — Пойду, а то как же!
Он дождаться не мог, когда начнётся веселье.
Когда солнце тонуло в реке за их спинами, а горы, подсвеченные последними лучами, из золотых делались синими, добрались Завид с Первушей до гиблого места. Встретили их шумно. Мужики подошли, кто с шутками, кто с обидою, посетовали, что у них тут и вовсе скука, даже и зелёного огня не жгли, потому как никто не проезжал по дороге.
— Ничего, — сказал на это Первуша. — Купцы распродадут, что везли, да скоро и вернутся либо с монетою, либо с заморским товаром, тут скуке и конец!
Были уж припасены шапки с рогами, да сажа — раскрашивать лица, да тулупы, загодя вывернутые мехом наружу. Как будут купцы возвращаться, так повстречают настоящих чертей. Небось на всю жизнь запомнят!
В этот раз на дудку не надеялись, Тишило сам выглядывал, не едет ли кто. День прошёл, другой. На третий он прискакал, нахлёстывая конька, и закричал:
— Едут, едут! Скоро будут!
Такая началась суета! Мужики друг у друга шапки рвут, в тулупы влезают, едва в рукава попадая. Кто сажей глаза обводит, а кто и всё лицо, и руки мажет. Хохочут. Пчела ко всем пристаёт:
— Гляди-ко, глазами косить умею! Ну, боязно? Испужались бы такого чёрта?
Завид растерялся, стоит. Не хватило ему шапки, не хватило и тулупа.
Тут подскочил к нему Первуша, чёрною клетчатой понёвой обмотал, гашник на поясе затянул. Не успел Завид и слова сказать, уж платок ему на голову вяжут.
— Это зачем? — спрашивает он.
— Бабою будешь, — смеётся Первуша. — Говорил же я, будет тебе важное дело! Ты один и годишься, у тебя одного ни бороды, ни усов. Так слушай: поведёшь коня в поводу, будто он захромел, да тихо иди, не спеши. Нам бы только телегу остановить… Стой, дай лицо тебе мукой обсыплю.
Обидно Завиду, хочет сорвать платок. Ещё мужики зубоскалят:
— Хороша баба! Эх, ягодка-краса!
— Что ж ты, зелёный огонь не мог разжечь, чтобы кого остановить? — спрашивает Завид.
— Вот ещё, стану попусту изводить! Он серебра стоит, а ты задаром пройдёшь. Жаль, рубаха-то у тебя не женская, да авось не заметят.
— А нашей телегою путь перегородить? — опять говорит Завид.
Совсем ему обидно, едва не до слёз. Он-то уж гордился особым делом и не ждал, не гадал, что его на смех поднимут. Да ещё понял, что мужики обо всём загодя знали, но смолчали, даже и болтливый Пчела ничего не сказал.
— Ежели путь перегородим, так поймут они, что мы люди, а не черти… Да что ты скис? Ну, не порти веселья! Иди на дорогу, да помни: не оборачивайся, покуда не услышишь, что они остановились. Лицо-то у тебя в муке, всё белое — ещё примут за вештицу да коней погонят, как бы не затоптали.
Толкнул его Первуша к дороге, кто-то повод в руку сунул. Что делать Завиду? Ног под собой не чует, коня ведёт. Конь, головой качая, идёт послушно.
А за спиной, уже слышно, топочут копыта да погромыхивают колёса.
Глава 13
Дорога хотя и только с одной стороны обросла ельником, да всё одно стояла здесь глухая лесная тишина. Нынче и ветер с реки не дул. Далеко-далеко постукивал дятел, но теперь его совсем уж не стало слышно из-за цокота копыт.
Всего одна лошадёнка и бежит. Вот перешла на шаг.
— Что ты, матушка, на своих ногах идёшь? — окликнули сзади. — Али захромела твоя лошадушка?
Идёт Завид, не оглядывается, как ему наказали. Сердце в груди стучит часто-часто.
— Да что ты, али не слышишь, али боишься, что мы не добрые люди, а сила нечистая?
Тут как закричит, засвистит, заухает! Конь испугался, в сторону прянул,
