Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

расхотелось жить. И счастье мое, что я, врач, знаю, как уйти без мук и страданий, а это далеко не последний резон. Рассчитаю дозу, выпью порошок, засну — и не проснусь. Со всеми делами на земле я уже покончил, осталось только прощальную записку написать.

Да, я спокоен, доказательство тому — не утратил способности логично, здраво размышлять, без истерик и надрыва. Я не спешу. У меня еще вся ночь впереди, Вера с дежурства раньше девяти не вернется. Есть возможность не дергаться, обстоятельно, неспешно провести последние часы. Минуты. Секунды. Повспоминать, взвесить, подытожить. Решить, наконец, как это я, Борька Стратик, врач Борис Платонович Стратилатов, созрел для желания убить человека. Не себя — другого. Кому, господи неведомый, приписать козни судьбы, приведшей Севку Сидорова в нашу больницу? Как бы сложилась моя жизнь, не случись этого? Где был Вселенский Разум, куда подевалась Наивысшая Справедливость, в которые веровал? Или не размениваются они на столь незначительные, рядовые деяния? На какого-то Стратилатова…

* * *

Севка, Всеволод Петрович Сидоров появился в нашем отделении два года назад. Мы многое знали о нем, задолго до его прихода. Знали, например, что ставка для него освобождалась испытанным старым способом — выгоняли на пенсию старика Блинова. Тот, конечно, мог бы еще поработать, неплохо выглядел для шестидесяти шести, оперировал, дело свое знал отлично, а главное — мужиком был славным. Пробовал Блинов сопротивляться, упирал на заслуги и регалии, но участь его была предрешена. Главный врач больницы, ни для кого не секрет, старика любил, доверял, сам иногда, если заболевал, обращался к нему за помощью, но был бессилен что-либо изменить. Слишком влиятельной в городе личностью являлся отец претендента, чтобы перевесил Блинов.

Для меня всегда оставалось загадкой, почему Сидоров решил заниматься именно хирургией. Хирургия — не простое ремесло, требует, кроме всего прочего, особых, «рукодельных» способностей, что не каждому дано. Как не каждому дано стать хорошим портным, слесарем, художником. Это уже не говоря об ответственности.

До того, как осчастливить нас, Сидоров возглавлял небольшую районную больничку. Биографию, по его собственным прибауткам, делал, с периферии начинал. Тоже, между прочим, не слабо — в главные после институтской скамьи. Проспециализировался, совмещал свою руководящую должность с работой на полставки хирургом. К его везению, заведовал там хирургией Сергей Никишин, мой однокашник, парень толковый и знающий, было у кого поучиться. Но — это не мои подозрения, Сергей рассказывал — учиться Сева не очень-то рвался, да и не до того ему было, иные заботы одолевали. Сделал худо-бедно десяток-другой грыж и аппендицитов, с этим багажом к нам и пожаловал.

Речь, однако, о другом — видел же он, что не дается ему хирургия, руки-крюки, почему не выбрал что-нибудь другое, ведь не проблема для него? Любую специальность, где не нужно брать в руки скальпель. Зачем обрекал себя на муку в операционной, бесился и потел? Для чего тащил унизительные вериги неумехи, звал через раз кого-нибудь на помощь, когда не удавалось ему справиться самому? Неужели для того лишь пыхтел, чтобы при случае где-нибудь покуражиться: мы, мол, хирурги… Или, того хуже, вообще мало обращал внимания на то, чем занимается, на другое целился?

И совершенно для меня необъяснимое. Помню ведь, как сам начинал, крючки держал на операциях опытным хирургам. Как завидовал им, дорожил их вниманием, благосклонностью, покорно выслушивал замечания, упреки, даже, случалось, насмешки. Куда денешься — надо сначала что-то знать и уметь, чтобы претендовать на уважительное к себе отношение, стать равным среди равных. Сидоров же — никаких комплексов не испытывал. Ему прощалось всё. И дозволялось всё. Любимец публики, свой парень, широкая натура. Ну, слаб человек, так человечек всегда слаб, ну, врачишка он хиленький, ничего, молодой, опыт — дело наживное, зато легко с ним и просто, не мелочится парень, не строит из себя, при таком-то отце. Пусть пока на подхвате, теми же грыжами пробавляется, всему свое время, подстрахуем в случае чего, поддержим.

Раньше мы в отделении редко выпивали. Так, по случаю, день рождения у кого-нибудь, наливали по маленькой в конце дня. С Севкиным появлением наши возлияния сделались обычным делом. Нет, не медицинский спирт, правдами и неправдами сэкономленный, употребляли. Пили хорошие вина и коньяки, принесенные Сидоровым. Его фасонистый кожаный дипломат никогда не пустовал. Не смущайтесь, говорил, братцы, на халяву досталось, туда ему и дорога. «На халяву» и пили. Надо отдать Севке должное, приглашал он хорошо, не давил, в неловкое, зависимое положение никого не ставил — в таких делах большим умельцем был. Часто и я присоединялся к компании. Выпивка меня мало интересовала, к алкоголю пристрастия не питаю — просто посидеть с коллегами, лясы поточить, расслабиться.

Посиделки мы устраивали в кабинете нашего зава, Покровского, закрывались изнутри. Леонид Михайлович, мужик немолодой уже, гонористый, хирург отменный, держал отделение в строгости и порядке, но тоже выпить был не дурак. Не в рабочее время, конечно. Слухи о том, что многие хирурги перед операцией опрокидывают стопку-другую для тонуса, за редчайшими исключениями ложны. Да и не позволил бы Покровский ни себе, ни, тем более, кому-нибудь другому заниматься больными на подпитии. Даже в конце дня — мало ли что в отделении может вдруг приключиться. И вообще слишком дорожил Леонид Михайлович честью и репутацией отделения, чтобы разрешить — в собственном кабинете! — какие-то возлияния. Сидоров совершил невозможное — охмурил и Покровского. Как это Севке удалось — тайна века. Покровский, человек неглупый и проницательный, Сидорова, однако, привечал, относился к нему чуть ли не по-отечески. Неужели не видел, с кем дело имеет? Он, все остальные… И ведь чем угодно поручусь, не из-за Севкиного папаши — городской знаменитости: Покровскому и силы, и славы, и влияния хватало. Воистину неисповедимы дела твои. Господи…

Бывал я у Севки несколько раз дома. Сам к нему в гости напросился, повод придумал. Тогда я еще не собирался его убивать, просто изучал, как редкостное, зловредное насекомое. Хотелось поглядеть, где и как этот тип обитает, какие вещи его окружают. Он разворошил, вверх дном опрокинул мою жизнь, изломал все мои принципы и начала. Он сделался моей болезнью, наваждением, лишил покоя и равновесия. В предпоследний раз я наведался к нему, когда задумывал привести свой приговор в исполнение — изучал обстановку, готовясь к развязке. К следующей и последней встрече.

Кот у него был косой. В жизни не встречал косых котов, вообще не подозревал, что таковые существуют. Сначала я этому порадовался. Не кошачьему горю, понятно, а тому, что у этого порочного, кривого человека даже