Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

И вот здесь в цепочке моих размышлений самое уязвимое место. Мне ли судить, кто достоин, а кто не достоин жизни, мне ли решать? И если действительно ни один волос не упадет с головы без божьей на то воли, кто вправе брать на себя его миссию?

С Богом у меня отношения сложные. Особенно в последнее время. Нынче все вдруг стали верующими. Не просто верующими — глубоко, истинно, давно-давно верующими. Сейчас редко сыщется интервью с любой более или менее заметной личностью, где бы не затрагивался вопрос о вере имярек в Бога. И за ничтожным исключением каждый из этих деятелей заявляет, что всегда, конечно же истинно и глубоко, веровал, просто время было такое, что приходилось таиться. А любимая книга, с которой не расстается и обязательно читает перед сном, разумеется, Библия. Может быть, мне не повезло, но никогда в своей достаточно долгой жизни не встречал ни единого верующего — в школьные, институтские, в последующие годы. Откуда их столько?

После августа девяносто первого в одной из телепередач Юрий Никулин остроумно заметил, что он, кажется, остался единственным в Москве, кто не сражался на баррикадах у Белого Дома. Я скоро останусь единственным не верующим в Бога. А ведь хотел бы. Очень хотел бы. Верующему легче живется — есть на кого надеяться, есть от кого ждать помощи в лихую годину. Если бы я мог сейчас обратиться к нему, рассказать, объяснить, попросить благой веры и крепости духа, прощения попросить…

Услышал, увидел бы он меня, различил бы в земном муравейнике? Всевидящему господу с каждым годом приходится трудней — катастрофически растет число людей на опекаемой им планете. Нас уже около шести миллиардов — как тут за каждым волосом углядеть? К тому же я ему не угоден — грех самоубийства один из самых тяжких, самоубийц даже запрещали хоронить на одном кладбище с прочими людьми. А среди этих прочих немало убийц. Тоже есть над чем задуматься: почему оборвать другую человеческую жизнь менее преступно, чем собственную? Всевидящему Богу лучше знать? Всевидящему… Булгаковский Воланд, кстати, наблюдал за происходящим на Земле, рассматривая глобус. Или сатана масштабами человеческого волоса пренебрегает? Библию, между прочим, я читал. Заставлял себя читать — банальность на банальности, еще и невозможным языком написана. Увы, ни одну струну во мне она не затронула…

У каждого, видно, свой Бог. У меня тоже. Ни малейшего отношения не имеющий к изображениям на иконах или картинах. Для меня он — Вселенский Разум, Наивысшая Справедливость, он никак не может и не должен выглядеть — усы, борода…

Сейчас, в свою последнюю ночь, не хочу и не стану кривить душой. Если действительно Бога нет — то ни перед ним, ни перед самим собой, что, вообще-то, одно и то же. Я готов взять назад слова о том, что убийство Сидорова — богоугодное дело.

Бог с ним, с Богом. Убийство — не в припадке или пьяном угаре, а выношенное, продуманное, подготовленное — слишком личное, слишком интимное дело, чтобы делить с кем-нибудь ответственность, даже с Богом. Но я и не Раскольников с его претензиями на роль и право всемогущего Юпитера, мне ни себе, ни кому другому что-либо доказывать не нужно. И не бык, которому ничего не дозволено.

А кто я? Кто человек, недвижимо — пока по своему желанию — лежащий на диване в белой майке и синих спортивных штанах? Борис Платонович Стратилатов, сорока восьми лет, врач хирургического отделения Первой городской больницы. Отец дочери Ларисы двадцати шести лет и дедушка внука Платоши. Муж Веры Стратилатовой, ровесницы дочери. Кто еще? Остальное, в сущности, не важно для человека, собравшегося отравиться. Кроме, пожалуй, того, что кандидат в самоубийцы непростительно, возмутительно влюблен в собственную жену. Да, чуть не забыл — я еще человек, подаривший жене замшевый коричневый футляр для очков. Вера по неосторожности прожгла его на краешке, пепел от сигареты уронила, наверное…

Поздняя любовь… Уж столько об этом написано, сказано — мои ощущения и размышлизмы ничего не убавят и не прибавят. Одно могу утверждать — штуковина опасная. В любом случае опасная — удачная любовь или неудачная, ответная или безответная. А главное — к кому она, эта поздняя любовь. Если, как у меня, двадцать два года разницы…

Я не старый еще человек. Это мне когда-то, в юности, казалось, что сорок восемь, пятьдесят — уже песок сыплется. И вовсе я не уникум, не исключение, многие мои одногодки, институтские приятели — мужики хоть куда, моложавые, спортивные, энергичные, кое-кому из двадцатилетних сто очков форы дадут, во всех отношениях. Тот же Сидоров избегал работы в операционной, как пресловутый черт ладана. Не только потому, что хирургом был никудышным, плохо знал анатомию и страдал врожденной криворукостью. О невероятной Севкиной лени умолчу. Он, в довершение ко всему, быстро уставал, переминался с ноги на ногу, пот с него в три ручья лил. Злился, спешил, орал на операционную сестру. Я в свои сорок восемь по шесть, семь, если надо, и больше часов стою у операционного стола — не присяду ни разу.

Если бы пришлось мне с Сидоровым драться — Господи, чего б я только ни дал, чтобы однажды съездить ему по морде! — сопротивлялся бы он недолго, хотя почти на двадцать лет моложе и на десять-пятнадцать килограммов тяжелей. Он рыхлый, животастый, с дряблыми, не знавшими усилий мышцами, к тому же хронический алкоголик. Но долдонить об этом можно сколько угодно, дата рождения запросто перевешивает все остальное. Он, Всеволод Сидоров, — молодой. Я — Борис Стратилатов — старый. Старый ревнивый муж молодой жены. Жены, которую люблю так же сильно, как и ненавижу. Ненавижу не за то, что изменяла мне — с этой болью я бы, возможно, справился, попытался бы, во всяком случае. Ненавижу за то, что имела отношение к этому подонку, с которым порядочная женщина даже рядом стоять не должна.

Как ни удивительно, сейчас я спокоен. И страха перед небытием не ощущаю. Оттого, что безбожник? Я агностик и реалист, убежден, что после смерти превращусь в бесчувственную колоду, что потом уже ничего не будет. Вообще ничего, ни горести, ни воздыхания, начну медленно истлевать, пока не превращусь в груду белых костей. И черви могильные меня обгладывать не будут — человеческое тело разлагается собственными соками, делающимися для него токсичными. Уйду из жизни тихо, безболезненно — и конец. Всему конец.

Я спокоен, потому что не страшусь этого конца, хочу его. Мне