Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Судя по приведенному письму, Вольховский, закаленный, мужественный, еще недавно полный энергии, в свои сорок лет потерял вкус к жизни, жизненная сила ушла из него. Он готовился к смерти. Жизнь кончилась вместе со служением…

Тупое и высокомерное упорство, с которым империя отталкивала протянутые ей руки, стало далеко не последней причиной перманентного психологического и политического кризиса, в котором пребывало государство, причиной тревожного одиночества власти и конечного крушения ее в огне и крови.

Палладины империи – либералы

Либерализм – в политике так называется направление, противоположное консерватизму. В философии и религии оно противопоставляется ортодоксальности. Это слово происходит от латинского liber, свободный. Либерализм, в общем, есть стремление к общественным реформам, имеющим целью свободу личности и общества, а также свободу человеческого духа от стеснений, налагаемых церковью, традицией и т. д. ‹…› Либерализм стремится предоставить человеческому духу полную свободу, требуя, в связи с этим, свободу слова; в области государственного устройства либерализм отстаивает конституционные порядки против абсолютизма, местное управление против централизации, свободу личности против полицейской опеки, отмену сословных привилегий, участие народного элемента в отправлении правосудия.

Взаимоотношения либеральной и имперской идей – проблема крайне интересная и плодотворная для понимания многих аспектов исторического процесса, особенно в России. Хотя и не только в России. На игнорировании этой проблемы основаны многие ошибки советской историографии, даже не в худшем ее слое.

В предисловии к последней книге Эйдельмана «Быть может, за хребтом Кавказа…», вышедшей уже после смерти автора, ответственный редактор книги пишет:

«Лишними в горах Кавказа и южнее были открыто несогласные, так сказать, диссиденты того времени. ‹…› Неблагонадежных в военных мундирах, чей боевой опыт мог быть полезен, прямо или косвенно причастных к декабристскому движению, охотно отправляли под пули горцев, персов, турок. Некоторые из них – генерал И. Г. Бурцов, В. Д. Вольховский».

Эта чрезвычайно распространенная точка зрения, истоки которой в четкой формуле: человек, исповедующий идеологию политической свободы, не может быть приверженцем империализма, – принципиально неверна. Как бы это ни было для нас огорчительно. Политическая история может быть с известной степенью адекватности описана в стилистике парадоксов, но отнюдь не элементарными формулами.

Соотношение либеральной и имперской идей и является одним из таких парадоксов.

Бурцов был действительно сослан, а Вольховский почетно назначен. Представляя себе менталитет русского офицерства той эпохи, можно с достаточной уверенностью сказать, что Бурцов и в иной ситуации охотно принял бы назначение на Кавказ, как большинство военных профессионалов. Для Вольховского же – ко времени назначения обер-квартирмейстером, а затем и начальником штаба Кавказского корпуса он был уже официально очищен от подозрений – служба на Кавказе была самым желанным вариантом.

Владимир Дмитриевич Вольховский, блестящий военный, выпускник Лицея пушкинского курса, был человеком последовательно либеральных взглядов – он не только состоял членом преддекабристской «Священной артели», а затем «Союза спасения» и «Союза благоденствия», но и принимал участие в совещаниях Северного общества. От Сибири его спасло только то, что в конце 1825 года он находился в экспедиции в Средней Азии – по имперским делам. Много лет – с 1819-го и до 1837 года – энергичная деятельность либерала Вольховского была направлена на расширение пространства империи.

Судьба Вольховского есть необыкновенно яркая иллюстрация к обозначенному нами политико-историческому парадоксу. Либерал Вольховский был практик имперской идеи. В конце концов, его поведение можно объяснить необходимостью выполнять служебный долг и врожденной добросовестностью.

Но среди лидеров декабризма были крупные идеологи имперской идеи, органично сочетавшие ее с либеральными устремлениями.

Десятилетнее правление Ермолова на Кавказе фактически совпадает с десятилетием существования преддекабристских и декабристских организаций. И восторженное отношение русских либералов к фигуре безжалостного покорителя Кавказа, убежденнейшего строителя империи, является одной из характерных черт их мировидения.

В 1820 году к Ермолову обращается с пламенными посланиями Рылеев.

В 1821 году восторженные стихи Ермолову пишет Кюхельбекер, называя его «своим героем».

Симпатии к Ермолову-завоевателю, уверенность в правоте его действий были свойственны отнюдь не только молодым еще и восторженным Рылееву и Кюхельбекеру. Зрелый и глубокомыслящий М. А. Фонвизин, разделяющий с Луниным лавры наиболее значительного мыслителя-теоретика декабризма, на рубеже 1840–1850-х годов писал:

«После Отечественной войны генерал Ермолов начальствовал на Кавказе и там опять показал свои великие воинские и правительственные дарования. По отзывам ветеранов кавказских и всех знакомых с тем краем, из всех начальствующих там генералов один Алексей Петрович был достойным преемником знаменитого князя Цицианова. ‹…› Ермолов своими смелыми и искусными распоряжениями был грозой горцев».

Фонвизин был истинным русским либералом, человеком весьма сведущим в истории – в том числе и ему современной. Недаром он ссылается на кавказских ветеранов. Он не мог не знать, что князь Павел Дмитриевич Цицианов был сторонником самой жесткой линии по отношению к горцам и что Ермолов, действительно, и в этом был его преемником. Но он явно одобряет и того и другого.

Тот же Фонвизин в августе 1839 года в письме Якушкину радуется успехам своего друга, некогда члена декабристского сообщества, в тот момент центральной фигуры завоевания Кавказа, генерала Павла Христофоровича Граббе, и вообще приветствует успехи русских войск на Кавказе. А в 1842 году он пишет тому же Якушкину о Граббе:

«Всем сердцем пожалел я о его неудачах в войне на Кавказе, которых никак нельзя было ожидать при его военных дарованиях».

Надо сказать, что и сам генерал Фонвизин имел шансы стать одним из завоевателей – близко зная его по наполеоновским войнам, Ермолов в свое время упорно добивался его перевода на Кавказ, рассчитывая сделать одним из своих доверенных помощников. Разумеется, с ведома и согласия Фонвизина.

Расширение пространства империи и включение в нее стратегически важных областей было психологическим императивом для русского дворянина, императивом, не требующим, как правило, морального оправдания. Но в случае с Кавказом был и еще один существенный фактор. Если по поводу Польши в сознании русских либералов, как мы увидим, существовала некая двойственность, то относительно Кавказа сомнений не было ни у кого. И причины этой цельности объясняет «Русская правда» Пестеля.

Здесь, разумеется, может встать вопрос: а был ли Пестель либералом и корректно ли привлекать для доказательства нашего тезиса его тексты? Вопрос и в самом деле дискуссионный. Но, на мой взгляд, доктрине Пестеля были присущи принципиальные черты русского либерализма первой трети XX века. Как известно, в «Русской правде» Пестель намерен был провозгласить уничтожение сословных привилегий, «дабы слить все сословия в одно общее сословие Гражданское» и утвердить общее равенство перед законом. Это должно было произойти после периода диктатуры, но стратегические цели были декларированы четко:

«Гражданское общество составлено для возможного благоденствия всех и каждого».

Пестель был сторонником веротерпимости, и религиозный момент в его отношении к кавказским народам роли не играл. Он специально писал о мусульманах:

«Так как татаре и вообще магометане, в России живущие, никаких неприязненных действий не оказывают против христиан, то и справедливо даровать им все частные гражданские права наравне с русскими и продолжать возлагать на них одинаковые с ними личные и денежные повинности, распределяя их по волостям на основании общих правил».

Совершенно по-иному видится Пестелю характер и судьба кавказских народов:

«Кавказские народы весьма большое количество отдельных владений составляют. Они разные веры исповедуют, на разных языках говорят, многоразличные обычаи и образ управления имеют и в одной только склонности к буйству и грабительству между собой сходными оказываются. Беспрестанные междуусобия еще более ожесточают свирепый и хищный их нрав и прекращаются только тогда, когда общая страсть к набегам их на время соединяет для усиленного на русских нападения.