Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генерал Розен, на плечах которого было руководство не только военными действиями и вся гражданская сфера Закавказья, Предкавказья и покоренных районов Кавказа, теперь во многом зависел от талантов своего начальника штаба. Вольховский не просто понимал, но и остро ощущал эту зависимость и свою великую ответственность. При его благородстве это вело к опасным для него последствиям…
Вольховский еще не знал, что самолюбивый и самовлюбленный фельдмаршал Паскевич, обер-квартирмейстером армии которого он был во время персидской и турецкой войн, затаил против него мстительное чувство, постепенно перешедшее в ненависть, ибо не умевший кривить душой благородный Вольховский, высокий военный профессионал, был свидетелем его, Паскевича, промахов, проявлений смятения и слабости, явных несправедливостей по отношению к соратникам…
Через семь лет после смерти Вольховского, во время войны в Венгрии, при случайном упоминании имени его бывшего обер-квартирмейстера фельдмаршал в ярости закричал: «Одну я сделал глупость в жизни, что на Кавказе не велел повесить Сакена и Вольховского!» Генерал Сакен был начальником штаба армии и вместе с Вольховским во многом обеспечил победы Паскевича. «Беда подчиненному, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника», – меланхолически заметил рассказавший эту историю современник…
Но пока всю свою энергию, боевой опыт и преданность долгу вкладывал Вольховский в тяжкое и кровавое дело завоевания Кавказа.
Командующий Отдельным Кавказским корпусом генерал Розен – военному министру Чернышеву о штурме аула Гимры и разгроме имама Кази-Муллы:
«Был при сем в полной мере полезен генерал-майор Вольховский. Предварительно собрав сведения о всем, что могло служить к успеху, он не упустил из виду ни малейшего предмета, относящегося до продовольствования войск, сохранения и успокоения раненых, а личные обозрения его местности под огнем неприятельским облегчали повсюду следование войск».
Энгельгардт – Вольховскому от 24 ноября 1832 года:
«Спасибо тебе, что ты и в Тегеране, и в Гимри, и на голой степи, и на непроходимых крутизнах и ущельях не забываешь отставного директора; спасибо!.. Ваш чудесный поход, или, лучше назвать, полет я читал и перечитывал в “Инвалиде” и с вами пробирался сквозь пропасти, и с вами лазал по скалам. Радуюсь, что вам удалось, радуюсь, что Кази-Муллы нет, но более всего радуюсь, что ты вышел из этого свинцового и чугунного дождя… Много вы там сделали, много перемогли и перетерпели, но мне все кажется, будто решетом воду черпаете, пока есть там горы и горцы, не быть покою; ведь всех не переколешь и не перестреляешь, а доколе этого не будет, то все будет старая песнь. Кази-Муллу убили, а на место его явится другой и третий мулла, и опять сражайся, и опять полезай на смерть, и что хуже всего, то не придумаешь, как бы лучше. Разве внучата наши увидят там покой и мир, когда образование проникнет в ущелье гор и дикари сделаются людьми».
Из формуляра:
«За отличное усердие к службе, мужество и храбрость, оказанные в делах экспедиций против горцев, за неусыпную деятельность, с которою исполнял многотрудные занятия по своей должности, награжден в 27 день июля 1833 года орденом Св. Анны 1-й степени».
Из воспоминаний современника:
«В конце залы сидел за письменным столом сухощавый, сутуловатый, среднего роста черноволосый генерал, которого умные черные глаза вопросительно следили за мной, пока я к нему подходил, потом они быстро опустились: это была всегдашняя его привычка. Вольховский во всю жизнь не мог избавиться от врожденной застенчивости и редко смотрел в глаза только человеку, имевшему несчастие его рассердить. ‹…› Тихим голосом и слегка краснея от застенчивости, Вольховский расспросил меня, где я прежде служил. ‹…› Он пожелал узнать, где я воспитывался. “В Царскосельском Лицейском пансионе, выпущен в 1828 году”. “А! – произнес Вольховский, – так мы товарищи по заведению, хотя вы не застали нашего выпуска” Протянув мне руку, он прибавил: “Надеюсь, мы сойдемся”».
Удивительное дело! – едва ли не над всеми главными событиями жизни Вольховского витала блаженная тень Лицея. И когда он решил жениться – невозможно было жить только войной! – то выбрал дочь первого директора Лицея, сестру своего лицейского друга Ивана Малиновского Машу, чья другая сестра, к неудовольствию императора, уехала в Сибирь к мужу – декабристу Андрею Розену. И этот выбор не прибавлял генералу доверия властей. Энгельгардт – Вольховскому от 5 ноября 1833 года из Петербурга на Кавказ:
«Доброе дело, брат Суворчик, и благословляю тебя от всего сердца на оное. Выбор твой хорош во всяком отношении, и из всех известных мне кандидаток я не знаю ни одной, которая могла бы войти в сравнение с твоей Машинькой. Она роду-племени доброго, выросла в тишине, в отдаленности, привыкла отказывать себе во всем, что может назваться прихотью; она одарена талантами необыкновенными и – лицейского поля ягодка!.. Спасибо тебе, друг мой, что ты доставил мне эту приятную, сердечную минуту; я давным-давно не был так доволен. Спасибо тебе, что меня не обошел!»
Женившись, он взял на воспитание сына Андрея Розена, после отъезда матери оставшегося сиротой, и заботился о нем до приезда декабриста на Кавказ в 1837 году, когда рухнула его собственная карьера…
На Кавказе Вольховский, пренебрегая возможными последствиями, привечал всех товарищей по тайным обществам, которые попадали из Сибири в Кавказский корпус. Далеко не все генералы решались на это. Он настойчиво хлопотал за семейство Розенов, добиваясь для них разрешения купить землю в Сибири. Это раздражало императора, который саркастически сказал, что госпожа Розен хочет сделаться сибирской помещицей.
Раздражение Вольховским росло, хотя своей самоотверженной и успешной службой он до поры до времени заставлял ценить себя.
В 1835 году, во время отсутствия командующего корпусом, он несколько месяцев управлял Закавказским краем и руководил всеми войсками, расположенными за Кавказом.
Из формуляра:
«Года 1835-го в 21 день апреля месяца генерал-майору Вольховскому объявлено Высочайшее благоволение за отлично-усердную и ревностную службу. В том же году пожалован ему от персидского шаха орден Льва и Солнца 1-й степени. 1836 года Всемилостивейше пожалован знаком отличия беспорочной службы за 15 лет».
Генерал Розен – военному министру графу Чернышеву от 10 июня 1837 года:
«Покорнейше прошу Ваше Сиятельство при докладе Государю Императору довести до Всемилостивейшего сведения Его Императорского Величества, что успехом в исполнении Высочайшей Воли, как при покорении Цебельды, а равно при занятии мыса Адлера, я особенно обязан неутомимой деятельности начальника штаба вверенного мне корпуса генерал-майора Вольховского, который с известною его предусмотрительностию содействовал мне, сколько в приготовлениях к начатию Высочайше повеленной экспедиции, равномерно и к приведению в исполнение всех видов предначертаний для оной».
Кавказская война была войной кровавой, тяжелой, изнурительной. За беспристрастными или приподнятыми страницами рапортов скрывалась вовсе не романтическая действительность, в которой и трудился генерал Вольховский. От командира фрегата «Браилов» лицеиста капитан-лейтенанта Матюшкина – лицеисту генерал-майору Вольховскому от 30 октября 1837 года:
«Я только что высадил 180 больных солдат с Адлера. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных – от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли. 8 фунтов масла и несколько фунтов круп и сухари, вот все, что на них было отпущено, – и, отделив их как чумных, поместил их в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею облепили насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами».
Так воевали на черноморском берегу. И уж кто-кто, а Вольховский это знал… И легко представить себе, что он при этом испытывал, ибо лицейский питомец, большую часть жизни воевавший, посылавший на смерть и страдания тысячи людей, оставался воспитанником самого гуманного в тогдашней России братства. И только внутри этого братства могли лицейские открывать душу… Энгельгардт – в ответ на не сохранившееся письмо Вольховского:
«Спасибо и премного спасибо тебе, мой добрый лицейский Вольховский. ‹…› У тебя, писавши, навернулись слезы, а я, читая, плакал; да плач – это мне милее и отраднее всякого веселия. Осужденный доживать остаточек земных дней моих в бесчувственной нравственной атмосфере столицы, в этом душевном холоде, где зябнут и сердце и душа, такие сердечные отголоски столь же приятны и благодетельны, как бывает одинокому путнику на снежной сибирской тундре во время вьюги и мороза, наехать на теплую гостеприимную юрту, где может он отогреть оледеневшие свои кости. Он кости, а я сердце!
