Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

Так воевали на черноморском берегу. И уж кто-кто, а Вольховский это знал… И легко представить себе, что он при этом испытывал, ибо лицейский питомец, большую часть жизни воевавший, посылавший на смерть и страдания тысячи людей, оставался воспитанником самого гуманного в тогдашней России братства. И только внутри этого братства могли лицейские открывать душу… Энгельгардт – в ответ на не сохранившееся письмо Вольховского:

«Спасибо и премного спасибо тебе, мой добрый лицейский Вольховский. ‹…› У тебя, писавши, навернулись слезы, а я, читая, плакал; да плач – это мне милее и отраднее всякого веселия. Осужденный доживать остаточек земных дней моих в бесчувственной нравственной атмосфере столицы, в этом душевном холоде, где зябнут и сердце и душа, такие сердечные отголоски столь же приятны и благодетельны, как бывает одинокому путнику на снежной сибирской тундре во время вьюги и мороза, наехать на теплую гостеприимную юрту, где может он отогреть оледеневшие свои кости. Он кости, а я сердце!

Холодно у нас, грустно, любезный друг, и если б некоторые из наших лицейских не помогали бы мне иногда такими воспоминаниями, сердце дружбой отогревать, то я бы совсем пропал. Только ныне и жизни у меня, что воспоминание о тех счастливых днях, которые жил я некогда посреди мира, мною около себя созданного, посреди юных свежих сердец, умевших еще любить, умевших еще чувствовать благородный восторг, не стыдящихся показать, что у них есть сердце и чувства».

Только что погиб Пушкин…

Мир вокруг холодал… Лицеист Вольховский, генерал Вольховский становился все более и более чужд этому миру. Нужен был только повод, чтобы этот мир отверг его…

Осенью 1837 года на Кавказ приехал император Николай I. Плохо представлявший себе суть происходившего в этом крае, император надеялся своим появлением переломить ход событий, своим величием подавить волю мятежных горцев и закончить эту непосильную уже для России войну. Из этой утопии, разумеется, ничего не вышло, и раздраженный император сорвал свой гнев на командовании корпусом.

Сенатор Ган, направленный перед этим в Завкаказье для приведения к европейским стандартам кавказских и закавказских законов, человек ограниченный, но бесконечно самоуверенный, наломавший за недолгое свое пребывание в крае столько дров, что много лет пришлось его безумства исправлять, донес императору о злоупотреблениях командира Эриванского карабинерного полка флигель-адъютанта полковника Дадиани.

Разоблачения Гана были чистейшей воды интриганством – он пытался не только выслужиться перед императором и продемонстрировать свое рвение, но и столкнуть в Тифлисе всех со всеми. Орудием Гана в этом конкретном случае послужил некий Базили. 16 октября 1837 года Вольховский писал из Тифлиса Розену, отправившемуся провожать императора:

«После письма моего Вашему Высокопревосходительству от 14-го числа сего месяца у нас ничего особенного не случилось, кроме того, что я получил новые доказательства в черноте поступков г. Сенатора. Его Превосходительство рассказывал барону Ховену, будто бы принужден был подать донос на князя Дадияна, потому что я угрожал г. Базили, что он будет солдатом. Напротив, признавая объяснения сего последнего удовлетворительными, я так был с ним учтив, что он просил позволения посещать дом мой; 7-го числа я объявил г. Сенатору, что объяснения г. Базили признаю удовлетворительными. После того подполковнику Вильбрагаму г. Сенатор говорил, что он представил донос, исполняя данные ему наставления; и наконец профессору Коху объявил, что он сам послал г. Базили в Манглис для разведывания!! Итак, г. Сенатор, приняв на себя обязанность тайно разведывать о злоупотреблениях в Эриванском полку, старался меж тем усыпить внимательность начальства, дабы оно не могло само принять мер к исправлению оных и чтобы удачнее нанести нам удар, но за что? Это может объяснить одна совесть г. Сенатора».

Злоупотребления заключались в том, что Дадиани употреблял солдат полка для работ в собственном имении. Это была обычная практика для тех мест. Но Дадиани был зятем командующего корпусом генерала Розена. Не подумав разобраться в деле, Николай приказал перед строем полка публично сорвать с полковника флигель-адъютантские аксельбанты. Дадиани был судим, разжалован и сослан. Розен, после семи лет вполне успешного командования, был смещен с должности. Сразу после отъезда императора его разбил паралич.

Вольховский не имел к шалостям Дадиани никакого отношения и лично ничем себя не запятнал. Но – повод нашелся.

Генерал, занимавший много лет ключевой пост на объятом войной Кавказе, принимавший участие в 80 боях, 6 штурмах, 55 походах, награжденный множеством боевых орденов, был направлен в захолустье Западного края командиром пехотной бригады.

Это была ссылка. Но, что еще хуже – он попадал под начальство мстительного фельдмаршала Паскевича, жаждавшего выместить на нем свои давние вымышленные обиды.

Вольховский просил отпуск для поправления здоровья. Ему было отказано. Всем, кто пытался ходатайствовать за опального генерала, император заявил, что не желает слышать имени Вольховского. Такую жестокость можно объяснить только внушениями Паскевича.

Так расплатилась российская власть со своим самоотверженным солдатом…

Судьба Вольховского-солдата принципиально сходна с судьбой Пушкина-политика. Оба они были честными патриотами и государственниками, оба они хотели служить России – каждый по-своему.

В начале 1837 года погиб Пушкин, в конце 1837 года погублен был Вольховский. Хотя и прожил он еще более трех лет.

Это был конец последекабристского десятилетия. Их время кончилось. Империя их безжалостно отвергала.

Последнее из известных нам писем Вольховского больному Розену, сосланному в московский Сенат, датировано 18 августа 1839 года. Оно написано уже отставным генералом в его имении. Письмо это много говорит как о психологическом состоянии Вольховского после катастрофы, так и о его поразительных душевных качествах:

«Богу было угодно наказать нас потерею младшей дочери нашей – прекрасное здоровое дитя, утешавшее нас ангельской добротою своею, – в короткое время погибло, перенеся жесточайшие мучения от внутреннего воспаления. Но милостивому расположению, которым все семейство Ваше удостоило нас, Ваше Высокопревосходительство, конечно, примет участие в горести нашей. В благоприятнейшие минуты жизни моей нередко вспоминал я о бренности человеческой и ничтожности всех земных благ; но внезапная кончина малютки нашей и в то же время потеря брата моего, ехавшего ко мне с Кавказа, заставляют меня еще более о сем думать. Как необходимо всегда быть готовым к великой минуте, которая всякого столь неожиданно может постичь; дабы же осталось небесплодным настоящее мое испытание, я со вниманием рассмотрел прежнюю жизнь мою и стараюсь по возможности загладить многие поступки свои; между прочим считаю себя виновным и перед Вами.

Вам известно, что я подвергся особенному неблаговолению за беспорядки, обнаруженные на Кавказе в 1837 году; будучи в Петербурге, я ничего предосудительного для Вас не говорил, но в оправдание свое объяснял, что принятие строжайших мер не зависело от меня и что на счет положения Эриванского Карабинерного полка мы равно были в заблуждении. Судя по-светски, меня в сем случае трудно обвинить, но совесть иначе говорит, хотя я действительно неоднократно представлял Вам о необходимости принять строжайшие меры против излишнего хозяйства, но я должен был говорить гораздо настойчивее, тогда бы вполне соблюл обязанность свою к Государю и к Вам, достойному, добрейшему начальнику, от которого я должен был стараться отвращать все, что могло ему вредить. ‹…›; но слабодушие, мелочные расчеты удержали меня, и посему, будучи вполне виновным во всем потом последовавшем, я не должен был ни в чем оправдываться.

Видевши вблизи столько раз все благородство правил Ваших, чистоту намерений, забвение всех собственных выгод для пользы общей, пользовавшись столько времени самым благосклонным благорасположением Вашим, мне следовало безмолвно покориться участи своей, если бы даже был я и менее виновен. Поправить поступка моего против Вас не могу иначе, как прибегнув к неограниченному добросердечию Вашему: простите меня как человека слабого, но незлобного, долго служившего Вам с сердечным усердием и поныне душевно Вас уважающего».

Судьба Вольховского – концентрированный парадокс: чем искреннее и бескорыстнее, исповедуя спартанские идеалы долга и чести, человек желал служить России и государю, тем больше опасностей поджидало его, тем гибельнее оказывалось его крушение.

Судя по приведенному письму, Вольховский, закаленный, мужественный, еще недавно полный энергии, в свои сорок лет потерял вкус к жизни, жизненная сила ушла из него. Он готовился к смерти. Жизнь кончилась вместе со служением…