Ледяные небеса - Мирко Бонне

Когдя я был мальчиком, в соседнем с Пиллгвенлли городке Миниддислвин снесли сектантскую молельню, чтобы можно было расширить ньюпортские доки. Я помню смущение, которое ощущал в течение всего лета, пробегая через образовавшийся пустырь, — казалось, что вместе с молельней исчезло время. Срытое кладбище на берегу Уска, над которым гулял горячий ветер, казалось мне черной дырой, рядом с которой мне становилось все равно, грустно мне или радостно. Между кустами бирючины мы с Реджин раздевались догола. И раки, которых мы таскали из реки, своими похожими на сапоги красными клешнями напоминали нам разбойничьих атаманов.

Запах бирючины и вкус земляники на берегу мы никогда больше не забывали, даже тогда, когда воспоминания о Миниддислвине стали для нас мучительными. Как ни хотела Реджин стереть время из своей памяти, ощущения этого лета не проходили ни у нее, ни у меня.

Когда кажется, что время стоит на месте и не движется, чувствуешь себя отрезанным от будущего. Тогда либо спасаешься мгновениями, когда ждешь и надеешься, что найдется кто-то, кто разделит с тобой это время, либо вспоминаешь о прошлом, о сладостях, землянике, красной, как сапоги речных раков, или думаешь о корабельном юнге по фамилии Смит. Тогда, когда я был ребенком, прошлое для меня не значило ничего. Я ощущал лишь, что время не движется, и это меня не удивляло. Во льдах же нет ничего хуже, чем чувствовать, что и без того замедленное время совсем остановилось и замерзло. Поэтому те же, кто вели дневники на «Эндьюрансе», теперь записывают каждое слово своих соседей по спальным мешкам. На стойках палаток болтаются календари, пережившие эвакуацию, а Уайлд и Уорсли по-прежнему каждый день определяют наше положение, измеряют глубину и скорость движения льдины и результаты заносят в бортовой журнал. Толстая чернильная полоса делит его на ДО и ПОСЛЕ дня, когда затонул наш корабль.

Так проходит декабрь. Все предрождественские воскресенья мы отметили за один вечер, когда четыре раза подавали жареное тюленье мясо и пудинг из пингвина. И каждый раз после еды кулинары-теоретики собирались в нашей палатке и устраивали викторину с одной и той же парой листов из энциклопедии, которыми Хёрли затыкал канистру с негативами и таким образом уберег их от льда. Что такое «Ормолу»? Где находится «Ормок»? Как раз были съедены рождественское рагу из тюленя и паштет из пингвина, когда Боб Кларк пытался добыть важнейшую информацию, гадая, кто такая Элеанор А. Ормерод.

— Она ученая женщина?

— Да, — говорит Джимми Джеймс.

— Так я и знал! Биолог?

— Да, — повторяет Джимми Джеймс.

— Ха! Не исследовала ли она ящеров?

Новогодним вечером справедливость в отношении миссис Ормерод торжествует: она была не только энтомологом, она была естествоиспытателем, как читает вслух Джимми Джеймс, «она была Деметрой девятнадцатого столетия».

После этого мы чокаемся за стейком из тюленя и пудингом из пингвина. Уже наступил 1916 год. Но мы этого не ощущаем.

В течение первых шести недель нового года мы дрейфуем на целых двести километров на север. Остров Паулет лежит всего в двухстах пятидесяти километрах к северо-западу. Кроме того, между нами и Большой землей находятся бесчисленные торосы и трещины. Но путь может растянуться на добрых две с половиной тысячи километров. Пока льды не вскроются и мы не сможем пересесть в лодки, мы остаемся привязанными к нашей льдине, и нас будет нести, куда угодно ей.

«Предметы, которые существуют вообще, но не существуют во льдах» — так называется игра, которая занимает нас в теплые летние дни января и февраля. Идея игры принадлежит сэру Эрнесту. Однажды, когда я принес ему и Хёрли в палатку чай и смотрел через плечо, как они играют в покер, Шеклтон находился в полосе удачи и уже «выиграл на бумаге» шелковый зонт, зеркало и собрание сочинений Китса и сражался за ужин в лондонском «Савое». Сэр Эрнест выражал живейшее отвращение к любому виду викторин. Но ради удовольствия команды он покорился неприятной необходимости.

Игра очень проста: первый игрок задумывает предмет, который существует в принципе, но во льдах его нет, а остальные по очереди стараются его отгадать. Поскольку нас двадцать восемь человек, мы можем задавать двадцать семь вопросов по каждому загаданному предмету. Тот, кто угадывает, получает в качестве приза по своему выбору либо печенье, либо кусочек шоколада из двух оставшихся плиток. Если не угадывает никто, приз достается тому, кто задумал слово.

Уже в первых раундах мы сталкиваемся с проблемой. Вспыхивает жаркая дискуссия по вопросу, есть ли во льдах ели. Джок Уорди придерживается мнения, что в пределах Полярного круга вообще нет деревьев, то есть нет и елей. Орд-Лис, напротив, утверждает, что ель остается елью, коль скоро некоторые части корабля и саней изготовлены из ели.

Такая же ситуация складывается вокруг слова, с которым в гонку за кусочек шоколада вступает Гринстрит. Это слово «трава». Его не разгадали, но отвергли, когда доктор Мак-Ильрой извлек из нагрудного кармана железный козырь — четвертинку ломтика белого хлеба, испеченного в Гритвикене Стиной Якобсен.

— В нем содержится отличное норвежское зерно, а зерно, дорогой мистер Гринстрит, есть не что иное, как трава.

Совсем в духе Шеклтона игра растягивается на недели. Несколько раз возникают жаркие споры, например, между Винсентом и Орд-Лисом по поводу слова «граммофон». Винсент настаивает, что во льдах нет никаких граммофонов с того самого момента, как принадлежавший Орд-Лису, к счастью, затонул вместе с судном. Орд-Лис возражает. Никто не может знать, где находится его граммофон. Может быть, его унесло на льдине в море. Может быть, его когда-нибудь найдут, целым и невредимым.

— Нет, — говорит Винсент. — Он исчез навсегда. Дьявол забрал его себе.

Мы решили было, что игра изжила себя. Но на следующий день снова собралась небольшая группа игроков, а когда были разыграны первые призы, и другие решили попытать счастья.

Хуссей выигрывает, отгадав задуманных Читхэмом «шершней», Холи повезло с «Тауэрским мостом». Всеобщий переполох вызвал молчавший со времени убийства собак его упряжки Том Крин, выслушав двадцать семь бесполезных вопросов и выложив задуманное им слово «Амундсен».

Шеклтон объявляет об окончании игры, предложив провести дополнительный раунд. Он должен быть посвящен единственной теме: женщинам.

— Каждый участник, назвавший имя женщины, которая ему дорога, — говорит он, — получает печенье или шоколад. И поскольку это сливочное печенье соблазняет меня, я хочу быть первым и его выиграть.

Он берет пеструю жестяную коробку, на которой изображены всадники, собаки и лес.

— За мою жену, Кэролайн Шеклтон, — говорит он и откусывает кусок золотистого печенья под нашими молчаливыми взглядами. — И мою возлюбленную, также Кэролайн Шеклтон.

Первым последовал примеру Шеклтона шкипер.

— Теодора Уорсли, — говорит капитан и берет печенье. — Мммм! Да, джентльмены, оно так пахнет!

И пока мы продолжаем смеяться, к банке протягиваются пальцы Марстона, пестрые от краски. Не проходит и дня, чтобы Марстон не подрисовал что-нибудь на названиях, цифрах и картинах, которыми он украсил антарктические часы, которые забрал себе.

— Хейзел Марстон, храни ее Господь.

— Да, Джордж, он сделает это, — говорит Шеклтон. — Я в этом уверен.

Потом следуют по очереди имена жен, невест, матерей и дочерей. Некоторые вынимают фотографии этих леди и молоденьких девушек. Но нашелся и человек, который делает из всего тайну.

Холи говорит только:

— Роза.

И Уорди говорит:

— Кто она, не скажу. Но ее зовут Гертруда Мэри Хендерсон. Это годится?

Годились все имена. Бэйквелл получает свою долю за девицу из бруклинского кабака по имени Лилли, Крин сохраняет верность Стине Якобсен, а доктору Мак-Ильрою известны все семь имен ее королевского величества супруги нашего короля: Мэри Аугуста Луиза Ольга Полина Клаудиа Агнес, принцесса фон Тек.

Одним из последних, кто хотел получить свое печенье, становлюсь я. После долгих колебаний, должен ли я вообще называть какое-нибудь имя, я понял, что голод сильнее моих сомнений, поэтому я прислушался к зову моего сердца и, к собственному моему удивлению, назвал имя моей сестры Реджин.

Так за играми проходят летние дни, и по мере того, как идет время, мы замечаем, что худеем. Как и наша льдина, на которой мы несемся по бесконечному морю Уэдделла. Везде, где мы спим или готовим еду дольше нескольких дней, образуются озера из талой воды, и нередко случается, что на том месте, с которого мы переносим палатку, лед вскоре трескается, через трещину прорывается море и проделывает очередную дыру в нашем замороженном плоту.

Этот процесс имеет свои преимущества: время от времени из трещин выныривает один из немногих тюленей-крабоедов, которые плавают в это время года у границ южной полярной области, и прежде чем тюлень поймет, что оказался среди тюленеедов, в дело вступает винтовка Уайлда. Его искусство точной стрельбы в начале апреля спасает жизнь Сторновэю, когда тот, думая, что обнаружил великолепного тюленя Уэдделла, устремился к полынье с ножом. Менее чем в десятке метров перед ним на лед вылезло серо-черное полосатое чудовище, тоже, вероятно, движимое заблуждением. Оно глядит тусклыми глазами, а из его усеянной острыми как иглы зубами пасти вырываются пронзительные крики.