Анна Каренина - Лев Толстой

связь, какую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть,

как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости. Она не видала его

со времени его неожиданного отъезда из Москвы и через старшего сына

требовала, чтоб он приехал к ней.

Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была

любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или не

порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен

на это); но он знал, что это любовь не нравящаяся тем, кому нужно нравиться,

и потому не одобрял поведения брата.

Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие - лошади, до

которых он был страстный охотник.

В нынешнем же году назначены были офицерские скачки с препятствиями.

Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на

свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими

скачками...

Две страсти эти не мешали одна другом. Напротив, ему нужно было занятие

и увлечение, не зависимое от его любви, на котором он освежался и отдыхал от

слишком волновавших его впечатлений.

XIX

В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел

съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго

выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам

с половиною; но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и

сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись

обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу

французского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в книгу только затем,

чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.

Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек.

Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не

знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с

ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил

как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это

сделать.

"Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она

на скачки. Разумеется, поеду", - решил он сам с собой, поднимая голову от

книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.

- Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, -

сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и,

придвинув блюдо, стал есть.

В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной

двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом,

недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый

офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.

Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь

на книгу, стал есть и читать вместе.

- Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь подле

него.

- Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.

- А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая стул для

молоденького офицера.

- Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая

свои сплошные зубы.

- Не боишься потолстеть?

- Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на

другую сторону, продолжал читать.

Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.

- Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и глядя

на него.

- Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на

Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что

Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.

- Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они

направились к двери.

В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и, кверху,

презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.

- А! вот он! - крикнул он, крепко ударив его своею большою рукой по

погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его просияло

свойственною ему спокойною и твердою лаской.

- Умно, Алеша, - сказал ротмистр громким баритоном. - Теперь поешь и

выпей одну рюмочку.

- Да не хочется есть.

- Вот неразлучные, - прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров,

которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув

острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в

узких рейтузах. - Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? Нумерова

совсем недурна была. Где ты был?

- Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.

- А! - отозвался Яшвин.

Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с

безнравственными правилами, - Яшвин был в полку лучший приятель Вронского.

Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею

частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все таким же,

и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к

начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую

он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и

твердо, что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и

любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его

имя и богатство, а за него самого.. И из всех людей с ним одним Вронский

хотел бы говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря

на то, что, казалось, презирал всякое чувство, - один, казалось Вронскому,

мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь.

Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в

сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и

верит, что любовь эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.

Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает, все

понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.

- А, да! - сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув

своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по

своей дурной привычке.

- Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.

- Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.

- Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин

держал большое пари за Вронского.)

- Ни за что не проиграю.

- Один Махотин опасен.

И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог

думать теперь Вронский.

- Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин

встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.

- Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! -

крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать

стекла голосом. - Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты домой,

так я с тобой пойду.

И они пошли с Вронским.

XX

Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской

избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с

Яшвиным вошли в избу.

- Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая

за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий

вдруг вскочил на коленки и оглянулся.

- Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт его

возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло, бросился

на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина,

тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза. - Ты

лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...

- Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и

огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.

- Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.

- А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петрицкий,

вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.

Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был

король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь?

- Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.

- Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев

подъезжавшую коляску.

- В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал

Вронский.

Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от