Анна Каренина - Лев Толстой

Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который

показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели

знать.

На этот раз Сережи не было дома, она была совершенно одна и сидела на

террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем. Она

послала человека и девушку искать его и сидела ожидая. Одетая в белое с

широким шитьем платье, она сидела в углу террасы за цветами и не слыхала

его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижала лоб к холодной лейке,

стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными руками, со столь знакомыми

ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей ее фигуры, головы, шеи, рук

каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского. Он остановился, с

восхищением глядя на нее. Но только что он хотел ступить шаг, чтобы

приблизиться к ней, она уже почувствовала его приближение, оттолкнула лейку

и повернула к нему свое разгоряченное лицо.

- Что с вами? Вы нездоровы? - сказал он по-французски, подходя к ней.

Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние,

оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз краснел,

чувствуя, что должен бояться и оглядываться.

- Нет, я здорова, - сказала она, вставая и крепко пожимая его

протянутую руку. - Я не ждала... тебя.

- Боже мой! какие холодные руки! - сказал он.

- Ты испугал меня, - сказала она. - Я одна и жду Сережу, он пошел

гулять; они отсюда придут.

Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойна, губы ее тряслись.

- Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав вас,

- продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая

невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.

- За что ж простить? Я так рада!

- Но вы нездоровы или огорчены, - продолжал он, не выпуская ее руки и

нагибаясь над нею. - О чем вы думали?

- Все об одном, - сказала она с улыбкой.

Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни спросили бы ее, о чем

она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастье и о

своем несчастье. Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем:

она думала, почему для других, для Бетси например (она знала ее скрытую для

света связь с Тушкевичем), все это было легко, а для нее так мучительно?

Нынче эта мысль, по некоторым соображениям, особенно мучала ее. Она спросила

его о скачках. Он отвечал ей и, видя, что она взволнована, стараясь развлечь

ее, стал рассказывать ей самым простым тоном подробности приготовления к

скачкам.

"Сказать или не сказать? - думала она, глядя в его спокойные ласковые

глаза. - Он так счастлив, так занят своими скачками; что не поймет этого как

надо, не поймет всего значения для нас этого события".

- Но вы не сказали, о чем вы думали, когда я вошел, - сказал он,

перервав свой рассказ, - пожалуйста, скажите!

Она не отвечала и, склонив немного голову, смотрела на него исподлобья

вопросительно своими блестящими из-за длинных ресниц глазами. Рука ее,

игравшая со рванным листом, дрожала. Он видел это, и лицо его выразило ту

покорность, рабскую преданность, которая так подкупала ее.

- Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть минуту спокоен, зная,

что у вас есть горе, которого я не разделяю? Скажите ради бога!умоляюще

повторил он.

"Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше не

говорить, зачем испытывать?" - думала она, все так же глядя на него и

чувствуя, что рука ее с листком все больше и больше трясется.

- Ради бога!- повторил он, взяв ее руку.

- Сказать?

- Да, да, да...

- Я беременна, - сказала она тихо и медленно.

Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз,

чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но

остановился, выпустил ее руку и опустил голову. "Да, он понял все значение

этого события", - подумала она и благодарно пожала ему руку.

Но она ошиблась в том, что он понял значение известия так, как она,

женщина, его понимала. При этом известии он с удесятеренною силой

почувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзения

к кому-то; но вместе с тем он понял, что тот кризис, которого он желал,

наступит теперь, что нельзя более скрывать от мужа, и необходимо так или

иначе разорвать скорее это неестественное положение. Но, кроме того, ее

волнение физически сообщалось ему. Он взглянул на нее умиленным, покорным

взглядом, поцеловал ее руку, встал и молча прошелся по террасе.

- Да, - сказал он, решительно подходя к ней. - Ни я, ни вы не смотрели

на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо

кончить, - сказал он, оглядываясь, - ту ложь, в которой мы живем.

- Кончить? Как же кончить, Алексей? - сказала она тихо.

Она успокоилась теперь, и лицо ее сияло нежною улыбкой.

- Оставить мужа и соединить нашу жизнь.

- Она соединена и так, - чуть слышно отвечала она.

- Да, но совсем, совсем.

- Но как, Алексей, научи меня, как? - сказала она с грустною насмешкой

над безвыходностью своего положения. - Разве есть выход из такого положения?

Разве я не жена своего мужа?

- Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, - сказал он. - Все

лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься

всем, и светом, и сыном, и мужем.

- Ах, только не мужем, - с простою усмешкой сказала она. - Я не знаю, я

не думаю о нем. Его нет.

- Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем.

- Да он и не знает, - сказала она, и вдруг яркая краска стала выступать

на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда выступили ей на

глаза. - Да и не будем говорить об нем.

XXIII

Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так решительно, как

теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался

с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала

на его вызов. Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не

хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это,

она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная,

чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.

Но нынче он решился высказать все.

- Знает ли он, или нет, - сказал Вронский своим обычным твердым и

спокойным тоном, - знает ли он, или нет, нам до этого дела нет. Мы не

можем... вы не можете так оставаться, особенно теперь.

- Что ж делать, по-вашему? - спросила она с тою же легкою

насмешливостью. Ей, которая так боялась, чтоб он не принял легко ее беремен-

ность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил необходимость

предпринять что-то.

- Объявить ему все и оставить его.

- Очень хорошо; положим, что я сделаю это, - сказала она. - Вы знаете,

что из этого будет? Я вперед все расскажу, - и злой свет зажегся в ее за

минуту пред этим нежных глазах. - "А, вы любите другого и вступили с ним в

преступную связь? (Она, представляя мужа, сделала, точно так, как это делал

Алексей Александрович, ударение на слове преступную.) Я предупреждал вас о

последствиях в религиозном, гражданском и семейном отношениях. Вы не

послушали меня. Теперь я не могу отдать позору свое имя... - и своего сына,

- хотела она сказать, но сыном она не могла шутить... - позору свое имя", и

еще что-нибудь в таком роде, - добавила она. - Вообще он скажет со своею

государственною манерой и с ясностью и точностью, что он не может отпустить

меня, но примет зависящие от него меры остановить скандал. И сделает

спокойно, аккуратно то, что скажет. Вот что будет. Это не человек, а машина,

и злая машина, когда рассердится, - прибавила она, вспоминая при этом

Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и

его характера и в вину ставя ему все, что только могла она найти в нем

нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была пред

ним виновата.

- Но, Анна, - сказал Вронский убедительным, мягким голосом, стараясь

успокоить ее, - все-таки необходимо сказать ему, а потом уж руководиться

тем, что он предпримет.

- Что ж, бежать?

- Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности продолжать это. И не для

себя, - я вижу, что вы страдаете.

- Да, бежать, и мне сделаться вашею любовницей? - злобно сказала она.

- Анна! - укоризненно-нежно проговорил он.

- Да, - продолжала она, - сделаться вашею любовницей и погубить все...

Она опять хотела сказать: сына, но не могла выговорить этого слова.