Анна Каренина - Лев Толстой

некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной, станет тридцать

сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает".

- Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, - сказал

он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту

грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?

- Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая

вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи

планет хотя и мог бы ум высокий...

- Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не

считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там

бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе

дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.

- Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же

никто не давал?

- Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми

ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на

дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы

купить за двадцать копеек рубль.

- Ну, полно! Ты не в духе.

- Нисколько, - мрачно сказал Левин, когда они подъезжали к дому.

У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка с туго

запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой

кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам

Рябинин был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий,

худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и

выпуклыми мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с

пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах

сапогах, сверх которых были надеты большие калоши. Он округло вытер платком

свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того держался очень хорошо, с

улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы

желая поймать что-то.

- А вот и вы приехали, - сказал Степан Аркадьич, подавая ему руку. -

Прекрасно.

- Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть слишком

дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но явился в срок.

Константин Дмитрич, мое почтение, - обратился он к Левину, стараясь поймать

и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает его руки, и

вынимал вальдшнепов. - Изволили потешаться охотой? Это какие, значит, птицы

будут? - прибавил Рябинин, презрительно глядя на вальдшнепов, - вкус,

значит, имеют. - И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно

сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.

- Хочешь в кабинет? - мрачно хмурясь, сказал Левин по-французски

Степану Аркадьичу. - Пройдите в кабинет, вы там переговорите.

- Очень можно, куда угодно-с, - с презрительным достоинством сказал

Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть

затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может

быть затруднений.

Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая

образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами и

с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и

неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка

могла стоить выделки.

- Что ж, привезли деньги? - спросил Облонский. - Садитесь.

- Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить приехал.

- О чем же переговорить? Да вы садитесь.

- Это можно, - сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя

образом облокачиваясь на спинку кресла. - Уступить надо, князь. Грех будет.

А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не

бывает.

Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из двери, но,

услыхав слова купца, остановился.

- Задаром лес взяли, - сказал он. - Поздно он ко мне приехал, а то я бы

цену назначил.

Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на Левина.

- Оченно скупы, Константин Дмитрич, - сказал он с улыбкой, обращаясь к

Степану Аркадьичу, - окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу,

хорошие деньги давал.

- Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле нашел и не украл.

- Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Все

окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче

благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого кладут за

лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.

- Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего торговаться, а

если не кончено, - сказал Левин, - я покупаю лес.

Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое

выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул

сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку часов, и

быстро достал толстый старый бумажник.

- Пожалуйте, лес мой, - проговорил он, быстро перекрестившись и

протягивая руку. - Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не

гроши считать, - заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.

- Я бы на твоем месте не торопился, - сказал Левин.

- Помилуй, - с удивлением сказал Облонский, - ведь я слово дал.

Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на дверь, с

улыбкой покачал головой.

- Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте

чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой у

Облонского рощу купил. А еще как бог даст расчеты найти. Верьте богу.

Пожалуйте-с. Условьице написать...

Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув крючки

сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал

домой.

- Ох, эти господа! - сказал он приказчику, - один предмет.

- Это как есть, - отвечал приказчик, передавая ему вожжи и застегивая

кожаный фартук. - А с покупочкой, Михаил Игнатьич?

- Ну, ну...

XVII

Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца

вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в

кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом

расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное

настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так же

приятно, как он был начат.

Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на все свое желание быть

ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель

известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.

Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку, который пренебрег

ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский пренебрег ею, а она

пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право презирать Левина

и потому был его враг. Но этого всего не думал Левин. Он смутно чувствовал,

что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на то,

что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему. Глупая

продажа леса, обман, на который попался Облонский и который совершился у

него в доме, раздражал его.

- Ну, кончил? - сказал он, встречая наверху Степана Аркадьича. - Хочешь

ужинать?

- Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо! Что ж ты

Рябинину не предложил поесть?

- А, черт с ним!

- Однако как ты обходишься с ним! - сказал Облонский. - Ты и руки ему

не подал. Отчего же не подать ему руки?

- Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.

- Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? - сказал Облонский.

- Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне противно.

- Ты, я вижу, решительно ретроград.

- Право, я никогда не думал, кто я. Я - Константин Левин, больше

ничего.

- И Константин Левин, который очень не в духе, - улыбаясь, сказал

Степан Аркадьич.

- Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой

продажи...

Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого безвинно

обижают и расстраивают.

- Ну, полно! - сказал он. - Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь

продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: "Это гораздо дороже

стоит"? А покуда продают, никто не дает... Нет, я вижу, у тебя есть

зубпротив этого несчастного Рябинина.

- Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты скажешь опять, что я

ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обидно