Орикс и Коростель - Маргарет Этвуд

Сами девочки рассказывали другие истории, отнюдь не всегда правдоподобные. Одни говорили, что их накачивали наркотиками. Заставляли делать всякие гадости в разных странных местах – например, в зоомагазинах. Перевозили через океан на резиновых плотах, контрабандой переправляли в контейнеровозах, спрятав среди соевых продуктов. Им приказывали заниматься непристойностями с рептилиями. С другой стороны, некоторых девочек условия жизни вполне устраивали. Они рассказывали, что их поселили в очень уютных гаражах, гаражи куда лучше их домов на родине. Что их регулярно кормили. Что работа не очень тяжелая. Да, им не платили, из дома не выпускали, но их это не удивляло и ничем не отличалось от их прошлой жизни.

Одна девочка – ее нашли в запертом гараже в Сан-Франциско, в доме преуспевающего фармацевта – сказала, что раньше снималась в кино и была очень рада, когда ее продали Хозяину: он увидел ее в Сети, пожалел и лично за ней приехал. Он заплатил кучу денег, чтобы спасти ее, и потом они в самолете перелетели через океан, он пообещал отправить ее в школу, когда она как следует выучит английский. Она отказывалась говорить про него гадости, казалась простой и очень искренней. Ее спросили, почему был заперт гараж. Это для того, ответила она, чтобы никто плохой туда не вошел. Когда ее спросили, что она там делала, она ответила, что учила английский и смотрела телевизор. Когда спросили, как она относится к своему тюремщику, она сказала, что всегда будет ему благодарна. Прокурору не удалось заставить ее изменить показания, и парня пришлось освободить, хотя суд распорядился немедленно отправить девочку в школу. Она сказала, что хочет изучать детскую психологию.

Девушку показали крупным планом: прекрасное кошачье лицо, нежная улыбка. Джимми почудилось, что он ее узнаёт. Он остановил трансляцию, достал старую распечатку, распечатку тех времен, когда ему было четырнадцать, – он таскал ее с собой, почти как семейное фото, прятал, но никогда не терял, она лежала среди официальных бумажек из Академии Марты Грэм. Он сравнил лица – слишком много времени прошло. Той девочке на фотографии сейчас должно быть лет восемнадцать, а та, что в новостях, на вид гораздо моложе. Но взгляд тот же самый: та же смесь невинности, презрения и понимания. У него закружилась голова, будто он стоит на краю утеса над каменистой пропастью и ему ни в коем случае нельзя смотреть вниз.

Без опоры

ККБ никогда не теряла Джимми из виду. Пока он учился в Академии Марты Грэм, они вызывали его четырежды в год – как они выражались, на небольшие беседы. По двадцать раз задавали одни и те же вопросы – проверяли, дает ли он одни и те же ответы. Джимми решил, что самый безопасный ответ – «я не знаю», в большинстве случаев довольно правдивый.

Они начали показывать ему фотографии – стоп-кадры из пленок, снятых скрытой камерой, черно-белые фотографии – должно быть, снятые с камер слежения возле банкоматов в плебсвиллях, репортажи из новостей: демонстрации, казни, мятежи. Задача – понять, узнает ли он кого-нибудь. Всякий раз к нему подключали провода: даже притворись он, что никого не узнаёт, они уловили бы всплески нейронной активности, которую он не мог контролировать. Он ждал, что ему покажут нападение на офис «Благочашки» в Мэриленде, в котором участвовала его мать, – ждал в ужасе, – но они так и не показали.

Он давно не получал открыток из других стран.

Когда он пошел работать в «НоваТы», ККБ вроде о нем забыл. На самом деле они отпустили поводок, решили посмотреть, не использует ли он – или другая сторона, а именно его мать – свое новое положение, чуточку дополнительной свободы, чтобы вновь связаться. А через год раздался знакомый стук в дверь. Джимми всегда их узнавал: они принципиально не пользовались интеркомом – видимо, у них был особый универсальный ключ, не говоря уже о кодах от двери. Привет, Джимми, как дела? Мы просто хотели бы задать тебе пару вопросов, может, ты нам посодействуешь.

Разумеется, с радостью.

Ну и молодец.

И все по новой.

На – какой? – пятый, кажется, его год в «НоваТы» они наконец попали в точку. Он уже пару часов смотрел их фотографии. Снимки войны в какой-то иссушенной горной местности за океаном, крупным планом – лица мертвых наемников, мужчин и женщин; толпа голодающих в какой-то пыльной далекой стране линчует сотрудников гуманитарной службы; ряд голов, насаженных на кол, – они сказали, что это бывшая Аргентина, но не сказали, чьи головы и каким образом они оказались на кольях. Несколько женщин в очереди к кассе в супермаркете, все в темных очках. Несколько трупов на полу после рейда в убежище вертоградарей – теперь они были вне закона, – и один труп явно принадлежал бывшей соседке Джимми – Бернис, о чем он, как честный мальчик, тут же сообщил. Его похлопали по спине и похвалили, но, судя по всему, они знали это и без него, потому что не заинтересовались. Ему стало жалко Бернис: она была чокнутая и отравляла его жизнь, но такой смерти не заслужила.

Снимки заключенных из тюрьмы Сакраменто. Водительские права шофера-камикадзе (интересно, откуда у них права, если машина взорвалась). Три голые официантки из бара «смотри-но-не-трогай», где-то в плебсвилле – они положили фотку шутки ради, и, разумеется, его мозг отреагировал – а куда бы он делся, – и они улыбались и хихикали. Мятеж – Джимми узнал сцену из киношного ремейка «Франкенштейна». Они всегда подсовывали обманки, чтобы он не расслаблялся.

Снова заключенные. Нет, – говорил Джимми. – Нет, нет, ничего.

А потом ему показали казнь, самую обычную. Никакой игры на публику, никаких притворных побегов, никакой ругани, поэтому Джимми сразу понял, что казнить будут женщину. Затем появилась фигура в мешковатом сером тюремном комбинезоне, волосы забраны в хвост, на запястьях наручники, женщины-охранники по бокам, повязка на глазах. Ее расстреляют из пистолета-распылителя. Совершенно необязательно выставлять шеренгу солдат, одного пистолета хватило бы, но они придерживались старого обычая: пять солдат в ряд, чтобы ни один не лишился сна, мучаясь, что убил лично он.

Расстреливали только за антиправительственную деятельность. В остальных случаях использовали газ, виселицу или мозгоплавку.

Мужской голос за кадром: люди из ККБ приглушили звук, потому что хотели, чтобы Джимми сконцентрировался на визуальных образах, но, судя по всему, звучал приказ, потому что охранники сняли повязку с глаз заключенной. Крупный план: женщина смотрела прямо на него, оттуда, с экрана. Голубые глаза, прямой, дерзкий, терпеливый, страдающий взгляд. Без слез. А потом включился звук. Прощай. Помни Убийцу. Я тебя люблю. Не подведи меня.

Без вопросов: это была его мать. Джимми поразился, насколько она постарела: морщины, увядший рот. Тяжелая жизнь после побега или с ней плохо обращались в тюрьме? Сколько времени она провела там, у них в руках? Что они с ней сделали?

Подождите! – хотел закричать он, но уже всё: камера отъехала назад, ей завязали глаза, раздались выстрелы. Кое-как целились, кровавые брызги, ей практически снесли голову. Потом долго показывали тело на земле.

– Увидел что-нибудь, Джимми?

– Нет. Извините. Ничего. – Откуда она знала, что он увидит запись?

Наверное, они уловили скачок пульса, всплеск энергии. Несколько нейтральных вопросов: «Хочешь кофе? Хочешь в туалет?» – а потом один из них спросил:

– Так что это был за убийца?

– Убийца, – повторил Джимми. И засмеялся. – Убийца – это животное. – Ну вот. Он снова ее предал. Но он ничего не мог с собой поделать.

– Неприятный парень, да? Байкер, что ли?

– Нет, – ответил Джимми, хохоча. – Вы не поняли. Скунс. Скунот. Животное. – Он опустил голову на руки, всхлипывая от смеха. Почему она сказала про Убийцу? Чтобы он понял, что это действительно она. Чтобы он ей поверил. Но что она имела в виду, когда просила не подводить ее?

– Извини, сынок, – сказал один, который постарше. – Нам просто надо было проверить.

Джимми не пришло в голову спросить, когда состоялась казнь. Уже потом он понял, что это могло случиться очень давно. А что, если все это подстроено? Может, цифровой монтаж – во всяком случае, кровавые брызги и падение. Может, его мать жива, может, она даже на свободе? А если так, какую свинью он ей подложил?

Следующие две недели были худшими в его жизни. Слишком многое навалилось, слишком многое из того, что он потерял, или – хуже – из того, чего никогда не имел. Масса потерянного времени, а он даже не знал, кто его растратил.

Почти все время он злился. Сначала пытался разыскать любовниц, но был угрюм, не пытался их развлекать и, что самое ужасное, потерял интерес к сексу. Он перестал отвечать на их письма – Что-то не так? Я тебя чем-то обидела? Чем тебе помочь? – и не реагировал на звонки: не стоит объяснений. Раньше он превратил бы смерть матери в психодраму, добился бы сочувствия, но сейчас ему этого не хотелось.