Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вильгельмина, держа над головой очередной пустой поднос, протиснулась мимо Эмильен.
– Этот Игнатий Лакс только что купил последние congolais[63], – заметила она. Кокосовое печенье покупатели обожали.
Длинная коса Вильгельмины была обсыпана белым: Эмильен уже и не знала, мука это или седина. Вильгельмина поставила поднос в раковину, где громоздилась шаткая стопка грязной посуды. Эмильен собралась взяться за мытье, на которое, по опыту, может уйти полночи, но ноги будто приросли к полу. Она тяжело облокотилась на деревянный стол в центре комнаты. С чувством ностальгии она провела ладонями по поверхности, пальцами ощущая мелкие трещинки и зарубки. В течение стольких лет на этом столе месили тесто для багетов, круассанов, булочек (простых к завтраку или с корицей). Именно на этом столе в плетеной колыбельке спала новорожденная Вивиан, пока Эмильен пекла никому не нужные буханки хлеба.
– Видит бог, мужику не повредит время от времени отказываться от сладостей, – добавила Вильгельмина, надувая щеки и выпячивая свой совершенно плоский живот – намек на размер живота, свисающего поверх ремня у Игнатия Лакса.
Вильгельмина проворно разложила на подносе tarte tatin, чтобы поставить на витрину.
Она взглянула на Эмильен.
– А ты, командирша, что-то сегодня притихла.
Эмильен потерла глаза.
– Просто странный длинный день. Только и всего.
Эмильен показалось, что сегодня ее преследуют не только мертвые брат и сестры. Она могла поклясться, что видела Леви Блайта, свою первую любовь, – он покупал праздничное печенье. А из окна ей подмигнул парень по имени Дублин. Сэтин Лаш смотрел на нее, сидя в центре пекарни на стуле из кованого железа. И каждый сделанный ею шаг напоминал полый стук трости Коннора. Любимые всей ее жизни.
Вильгельмина присвистнула.
– Это солнцестояние так на тебя подействовало? Навеяло ностальгию и слезливость? – Она бросила Эмильен кухонное полотенце, которое было продето сквозь лямки фартука. Эмильен и не заметила, что плачет. Она быстро вытерла глаза сырым полотенцем. Она не хотела признавать, что этот тяжелый день к ней особенно безжалостен. От усталости пульсировало под коленями, ныли ступни и запястья, надвигалась головная боль такой силы, что под веками горело. Возможно, из-за дождя.
– А ты знаешь, что меня вырастила бабушка? – спросила Вильгельмина.
Эмильен покачала головой.
– Да-да. Мне было пять, когда меня у нее забрали, мы обе кричали и плакали. Меня отправили в школу, где били, даже если я посмела подумать на родном языке. – Вильгельмина издала грустный смешок. – И когда я чувствую себя ужасно, когда скучаю по бабушке, я напоминаю себе, что любовь проявляется в самых разных аспектах. – Она обвела рукой пекарню. – У меня есть это место. Черт, да есть ты, Эмильен!
Вильгельмина подошла и положила ладонь на щеку Эмильен.
– Даже если любовь в твоей жизни не выглядит так, какой ты себе ее представляешь, это не значит, что у тебя ее нет.
Эмильен с трудом разглядела мерцающий прозрачный силуэт, который появился в слепящем свете потолочных ламп. И все же она смогла различить в искореженном месиве когда-то прекрасное лицо Рене.
Попрощался и вышел в дождь последний покупатель. Пенелопа заперла за ним дверь и перевернула на стекле табличку «ЗАКРЫТО».
– Как мы поработали сегодня? – Она сбросила туфлю и, морщась от боли, принялась растирать покрасневшую ступню.
Вильгельмина считала выручку, ее руки мелькали. По-том она кивнула Пенелопе – поработали на славу.
– На завтра что-нибудь осталось? – взбивая по-юношески белокурый хвост, спросила Пенелопа. Даже после целого рабочего дня Пенелопе удавалось выглядеть свежей: гладкая кожа, на носу горстка веснушек. Эмильен ничего не могла с собой поделать и завидовала молодости этой женщины, хотя многие готовы были поспорить – по красоте Эмильен превосходила Пенелопу.
– Есть партия-другая pain au chocolat[64], – машинально сказала Эмильен, поглощенная тем, как Рене парит по пекарне, двигаясь сквозь столы и стулья из кованого железа. Она знала, что завтра придут только местные домохозяйки в огромных солнцезащитных очках с капризными малышами. Детей успокоят шоколадные круассаны, а для родителей, страдающих от похмелья, Эмильен заваривала особый чай, который хранила под прилавком. На самом деле это была обычная перечная мята, но Эмильен считала, что болезни, навлекаемые на себя самим человеком, лишь в голове, и если человек верит, что «особый чай» Эмильен ему поможет, то так оно и будет.
– Чем же мы будем торговать, когда все закончится? – озабоченно сдвинув брови, спросила Пенелопа. – Партии круассанов будет мало.
Эмильен вздохнула и внезапно почувствовала себя так, будто не спала с тех самых пор, как переехала в дом в конце Вершинного переулка, будто ей пришлось прожить последние тридцать четыре года, не отдыхая ни одной ночи.
– Мы закроемся, – ответила она.
Обе женщины одновременно повернули головы и уставились на Эмильен. Вильгельмина сбилась со счета денег.
– Мы так никогда раньше не делали, – сказала она, складывая мятые купюры в стопку, чтобы снова приняться за подсчет.
– Вот этого мы тоже никогда не делали. – Эмильен сняла с запястья кожаный ремешок с ключами и положила на прилавок перед Вильгельминой. – Открываешь ты.
Вильгельмина удивленно подняла глаза, но со счета не сбилась. Эмильен видела, как число буквально пляшет у нее на кончике языке. Она потрепала Вильгельмину по плечу.
– Я – домой, – объявила она, одним величественным движением стянув с себя фартук и шлепнув его на прилавок рядом с ключами.
– Пешком ты в такой дождь домой не пойдешь. Роуи тебя отвезет. – Пенелопа махнула в сторону задней двери, где ждал ее сын.
– Нет. Я и так дойду, – возразила Эмильен. Навес над дверью громко трещал – ветер бился о материю.
– Нам все равно надо все приготовить на завтра, – сказала Вильгельмина. – Поезжай с Роуи. Кто-нибудь с праздника отвезет домой и нас с Пенелопой.
Эмильен взяла Роуи под руку. Они вместе направились к грузовичку. Рене шел следом.
Каждый шаг отзывался болью в суставах. Эмильен надеялась, что Роуи не заметил, как сильно она нуждается в помощи. А если заметил, то виду не подал. За это она его уважала.
– Эк-кипаж подан, – сказал он, эффектным жестом открывая пассажирскую дверь грузовичка.
Он еще и забавный.
– Вот бы моя внучка в тебя влюбилась, – сказала она, но тут же пожалела, потому что он залился краской. – Прости, – извинилась она. –
