Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

в спальню, но, вместо того чтобы взять тетрадь, он высыпал на пол содержимое ящика с игрушками. Мягкие игрушки он расставил вдоль стены по размеру, а кубики и машинки расположил вдоль щелей на полу.

Когда ящик опустел, Генри забрался внутрь. Хотя ящик для игрушек был довольно большой, а Генри – весьма мелкий для пятнадцатилетнего мальчика, поместился он туда, лишь свесив ноги через край. В ящике он чувствовал себя в безопасности. А сейчас чувство защищенности нужно было ему как никогда. Прижав колени к подбородку, Генри мог разговаривать с Печальным дядей о картах, и о кошке на стене, и об уголке в кустах.

Люди бывают хорошие и плохие – вот что Генри точно знал. Мама хорошая. И я, конечно, тоже. И Гейб. Труве, хоть и не человек, все равно хороший. Полисмены тоже хорошие люди. Он это выяснил несколько дней назад, когда один такой полисмен зашел в булочную. Стоявшая за стойкой симпатичная блондинка подала полисмену чашку кофе и свежеиспеченный круассан. Полисмен собирался заплатить, но Пенелопа сказала: «За счет заведения». Когда он вышел, женщина, повернувшись к Генри, объяснила: «Это очень почетная работа. Хороший человек, раз ею занимается».

Из плохих людей Генри знал только одного. Генри знал, что это плохой человек, потому что так ему сказал Печальный дядя. Еще он знал, что, как бы он ни старался рассказать об этом, никто так ничего и не понял. Ни бабушка, ни мама, ни я, ни Гейб. Труве, наверное, понял, но он не человек. Труве – собака, и даже если бы понял, что толку?

Генри должен найти способ уйти из дома на холме до того, как начнется дождь. Потому что дождь приближается, а все случится после дождя. Так сказал Печальный дядя.

Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

21 июня 1959 года

С 18 июня я не выхожу из тетиной комнаты. Целых три дня. Я ничего не ем и не сплю, только стою у окна, смотрю и жду. Иногда пишу. Иногда расхаживаю по комнате. Когда мне нужно справить малую нужду, я открываю окно и мочусь на засохшую клумбу.

Свое бдение я начал в тот день, когда почтальон принес письмо от пастора Грейвза. Отпечатанное секретарем церкви на вызывающей почтение пергаментной бумаге, письмо сообщало, что в моей помощи больше не нуждаются. Кроме того, там содержалась просьба не переступать границ территории церкви. Порицание пастора едва ли оскорбило мои воспаленные чувства.

Перемена случилась четыре дня назад во время проповеди. Я понял, что церковь, святые вероучения, религиозная бредятина, которым я когда-то так усердно пытался следовать, – просто часть лжи, созданной людьми настолько слепыми и настолько ущербными, что они не могут отличить божественное существо от самих себя, убогих.

Соседи готовы петь никому не нужные гимны о реках, фонтанах и скалах, но их молитвы пусты.

Ни один из них ничего не знает о молитве! Я протиснулся сквозь толпу прихожан и прошел в переднюю часть церкви. Яростно стуча кулаком по деревянной кафедре, я все им объяснил. Закрыв глаза, они вымаливали себе продвижения по службе и новейшие приспособления для кухни. Что с них возьмешь, с их никудышной человеческой любовью? С самого начала я знал, кто она. Ангел – одна из верных гонцов Бога – живет в конце нашего переулка. Я касался распростертыми пальцами ее перьев и заработал лихорадку, просто дотронувшись до бутона ее языка.

Могу представить, что они только увидели, когда я предстал пред ними: мятая одежда, темные круги под глазами, водянистыми и красными от множества бессонных ночей, спутанные, давно не мытые волосы. Ко мне подошел пастор Грейвз. Он положил свою ладонь на мою. В его глазах читался страх, черные зрачки расширились, почти полностью поглотив коричневую радужную оболочку.

– О ком ты ведешь речь? – тихо спросил он.

Я расхохотался в ответ.

И убрал руку из некрепко сжатой ладони пастора Грейвза. Как же мне было жаль его преподобие, что тратит жизнь на эту чудовищную груду лживых уловок! И я покинул церковь, зная, даже до прихода письма, что никогда туда не вернусь.

Глава девятнадцатая

Каждый год на протяжении четырнадцати лет я наблюдала в окно, как преображается наш переулок к празднованию летнего солнцестояния. Я следила, как соседи устанавливают ларьки, где по никелю будут продавать шоколадные трюфели, тарелки c krumkake и початки желтой кукурузы. Наблюдала, как в сопровождении своих мам приезжают шумные группки девчонок из закрытого клуба старшей школы, которые приносят пирожки на продажу в пользу ветеранского госпиталя, что находится в центре города. Видела, как собираются музыканты со своими мандолинами, аккордеонами, старенькими скрипками, ксилофонами, кларнетами и ситарами. Глядела, как на фоне ночного неба пылает гигантский костер на школьной парковке. И проклинала всякое живое существо с перьями.

Но в тот год все должно было быть по-другому.

На протяжении нескольких недель Кардиген готовилась к празднику тайком. В свои секреты она не посвящала ни меня, ни Роуи и в канун дня солнцестояния велела Роуи ждать нас не на нашем привычном месте, у подножия холма, а на самом празднике.

– Скоро узнаешь почему! – рассмеялась Кардиген.

Я стояла у окна своей комнаты и наблюдала, как закат раскрашивал небо восхитительными мазками оранжевого и фиолетового, пока Кардиген расчесывала мне волосы. Празднование было в разгаре, но я настояла, чтобы мы дождались заката. Мы и так собрались выйти намного раньше, а это большой риск.

«Но зато какой!» – думала я, улыбаясь сама себе.

Кардиген несколько часов умоляла меня подстричь и покрасить волосы.

– Сама посуди, – начала Кардиген, – тебя тогда никто не узнает.

– Думаю, крылья меня выдадут, – съязвила я.

– А эти на что? – Кардиген указала на пару крыльев в углу – тех, что смастерил Гейб в надежде научить меня летать. При виде крыльев у меня заныло в груди. Я отвернулась. Не хватало еще расплакаться. Только не сегодня.

Мы с Кардиген подозревали, что у Гейба появилась девушка. Последние несколько недель он редко бывал дома. А когда я его видела, он всегда был готов к выходу: руки вымыты, воротничок рубашки отглажен; от него пахло не деревом, а одеколоном – мама всегда делала вид, что ее воротит от этого запаха. Свой старенький пикап он оставлял на подъездной дорожке. Наверное, его возлюбленная была слишком изнеженной для потертых сидений с рваной обивкой. Кем бы она себя ни возомнила.

Я поморщилась.

– И как эти нам помогут?

– Когда я их надену, то ангелов станет два! – с вызовом заявила Кардиген. – Это собьет всех с толку. – Она двумя пальцами приподняла покореженную конструкцию. – Я к ним даже перья приклеила, видишь? Никому и в голову не придет, что твои крылья настоящие. Решат, что мы обе в костюмах. К тому же