Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

class="stanza">

Сподвижник — кофеин мне шлёт привет намёка:

он презирает тех, кто завсегдатай снов.

…Нет счастья одного — бывает счастий много:

не лучшее ль из них сбывалось в шесть часов?

В Куоккале моей, где мой залив плескался

иль бледно леденел похолоданья в честь,

был у меня сосед — зелёная пластмасса —

он кротко спал всю ночь и пробуждался в шесть.

В шесть без пяти минут включала я пригодность

предмета — в дружбе быть. Спросонок поворчав,

он исполнял свой долг, и Ленинграда голос:

что — ровно шесть часов — меня оповещал.

Возглавие стола — возлюбленная лампа —

вновь припекала лоб и черновик ночной.

Кот глаз приоткрывал. И не было разлада

меж лампой и душой, меж счастием и мной.

За пристальным окном — темно, безлюдно, лунно,

непрочной белизной очнуться мрак готов.

Уж вдосталь, через край, — но счастье к счастью льнуло,

и завтракать мы шли, сквозь сад, вдвоём с Котом.

Пригожа и свежа, нас привечала Нина.

Съев кашу, хлеб и сыр я прятала в карман.

Припасливость моя мелка, но объяснима:

залив внимал моим карманным закромам.

Хоть знают, что приду, — во взбалмошной тревоге

все чайки надо мной возреют, воскричат.

Направо от меня — чуть брезжат Териоки,

и прямо предо мной, через залив, — Кронштадт.

Я чайкам хлеб скормлю, смущаясь, что виновна

пред ненасытной их и дерзкой белизной.

Скосив зрачок ума, за мной следит ворона —

ей не впервой следить и следовать за мной.

Встреч ритуал таков: вот-вот от смеха сникну…

— Вороне как-то Бог… — нет, не могу, смеюсь,

но продолжаю: — Бог послал кусочек сыру —

и достигает сыр вороньих острых уст.

Налюбовавшись всласть её громоздкой статью,

но всласть не угостив, скольжу домой по льду.

Есть в доме телефон. Прибавив счастье к счастью,

я говорю: — Люблю! — тому, кого люблю.

Уже роялей всех развеялась дремота.

Весь побережный дом — прилежный музыкант.

Сплошного — не дано, а кратких счастий — много,

того, что — навсегда, не смею возалкать.

Так помышляла я на милом сердцу свете.

Согласно жили врозь настольный огнь и тьма.

Пока настороже живая мысль о смерти,

спешу благословить мгновенье бытия.

«Девочка с персиками»

Сияет сад, и девочка бежит,

ещё свежо июня новоселье.

Ей весело, её занятье — жить,

и всех любить, и быть любимой всеми.

Она, и впрямь, любима, как никто,

семьёй, друзьями, мрачным гимназистом,

и нянюшкой, воззревшейся в окно,

и знойным полднем, и оврагом мглистым.

Она кричит: «Я не хочу, Антон,

ни персиков, ни за столом сиденья!»

Художник строго говорит о том,

что творчество, как труд крестьян, — вседенно.

Меж тем он сам пристрастен к чехарде,

и сам хохочет, змея запуская.

Везде: в саду, в гостиной, в чердаке —

его усердной кисти мастерская!

А девочке смешно, что ревновал

угрюмый мальчик и молчал сурово.

Москву давно волнует Ренуар,

Абрамцево же влюблено в Серова.

Он — Валентин, но ре́кло он отверг

и слыл Антоном в своеволье детства.

Уж фейерверк, спех девочки — наверх:

снять розовое, в белое одеться.

И синий бант отринуть до утра,

она б его и вовсе потеряла,

он — надоел, но девочка — добра,

и надеванье банта повторяла.

Художника и девочки — кумир:

Лев золотой, Венеции возглавье.

Учитель Репин баловство корил,

пост соблюдая во трудах, во славе.

А я люблю, что ей суждён привет

модистки ловкой на Мосту Кузнецком.

…Ей данный вкратце, иссякает век.

Она осталась в полдне бесконечном.

Ещё сирень, уже произросло

жасминное удушье вкруг беседки.

Серьёзный взор скрывает озорство,

несведущее в скуке и бессмертье.

Пусть будет там, где персики лежат,

пусть бант синеет, розовеет блуза.

Так Мамонтову Верочку мне жаль:

нет мочи ни всплакнуть, ни улыбнуться.

Отсутствие черёмухи

Давно ль? Да нет, в тысячелетье прошлом,

черёмухе чиня урон и вред,

скитаясь по оврагам и по рощам,

я всякий раз прощалась с ней навек.

С больным цветком, как с жизнью, расставалась.

Жизнь убывала, длился ритуал.

Страшись своих обмолвок! — раздавалось.

Смысл наущенья страх не разгадал.

Я стала завсегдатай отпеваний,

сообщник, но не сотворитель слёз.

Вокруг меня смыкался мор повальный,

меня не тронул, а других унёс.

Те, что живее, надобней, прочнее,

чем я, меня опередив, ушли.

Вновь слышу уст неведомых реченье:

— Остерегись! Ещё не всё, учти.

В студёном, снежном мае прошлогоднем

был сад простужен, огород продрог,

зато души неодолимый голод

сполна вкусил растенья приворот.

Со мною ныне разминулся идол,

и что ему моей тоски пустяк!

Нюх бедствовал, ум бредил,

глаз не видел.

— Навек! — твердила.

Что же, век иссяк.

Век заменим другим. —

Прощай навеки! —

вот ария из оперы немой.

Случайно ли влиянье властной ветви,

хотя б одной, май разлучил со мной?

В чужом столетье и тысячелетье

навряд ли я надолго приживусь.

Май на исходе. Урожай черешни —

занятье и окраска детских уст.

Созреет новорожденный ботаник,

весь век — его, а он уже умён.

Но о