Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

воспел.

Но я — на станцию, я — мимо

угодий, пасек, погребов.

Жаль, электричка отменима,

что вольной ей до Поваров?

Парижский поезд мимолётный,

гнушаясь мною, здраво прав,

оставшись россыпью мелодий

в уме, воспомнившем Пиаф.

Что ум ещё в себе имеет?

Я в город ехать собралась.

С пейзажа, что уже темнеет,

мой натюрморт не сводит глаз.

Сосед мой, он отторгнут мною.

Я саду льщу, я к саду льну.

Скользит октябрь, гоним зимою,

румяный, по младому льду.

Опомнилась руки повадка.

Зрачок устал в дозоре лба.

Та, что должна быть глуповата,

пусть будет, если не глупа.

Луны усилилось значенье

в окне, в окраине угла.

Ловлю луча пересеченье

со струйкой дыма и ума,

пославшего из недр затылка

благожелательный пунктир.

Растратчик: детская копилка —

всё получил, за что платил.

Спит садовод. Корпит ботаник,

влеком Сиреневым Вождём.

А сердца брат и обитатель

взглянул в окно и в дверь вошёл.

Душа — надземно, над-оконно —

примерилась пребыть не здесь,

отведав воли и покоя,

чья сумма — счастие и есть.

Изгнание ёлки

Борису Мессереру

Я с Ёлкой бедною прощаюсь:

ты отцвела, ты отгуляла.

Осталась детских щёк прыщавость

от пряников и шоколада.

Вино привычно обмануло

полночной убылью предчувствий.

На лампу смотрит слабоумно

возглавья полумесяц узкий.

Я не стыжусь отверстой вести:

пера приволье простодушно.

Всё грустно, хитроумно если,

и скушно, если дошло, ушло.

Пусть мученик правописанья,

лишь глуповатости учёный

вздохнет на улице — бесправно

в честь «правды» чьей-то наречённой.

Смиренна новогодья осыпь.

Пасть празднества — люта, коварна.

В ней кротко сгинул Дед-Морозик,

содеянный из шоколада.

Родитель плоти обречённой —

кондитер фабрики соседней

(по кличке «Большевик»), и оный

удачлив: плод усердий съеден.

Хоть из съедобных он игрушек,

нужна немалая отвага,

чтоб в сердце сходство обнаружить

с раскаяньем антропофага.

Злодейство облегчив оглаской,

и в прочих прегрешеньях каюсь,

но на меня глядят с опаской

и всякий дед, и Санта-Клаус.

Я и сама остерегаюсь

уст, шоколадом обагрённых,

обязанных воспеть сохранность

сокровищ всех, чей царь — ребёнок.

Рта ненасытные потёмки

предам — пусть мимолётной — славе.

А тут ещё изгнанье Ёлки,

худой и нищей, в ссылку свалки.

Давно ль доверчивому древу

преподносили ожерелья,

не упредив лесную деву,

что дали поносить на время.

Отобраны пустой коробкой

её убора безделушки.

Но доживёт ли год короткий

до следующей до пирушки?

Ужасен был останков вынос,

круг соглядатаев собравший.

Свершив столь мрачную повинность,

как быть при детях и собаках?

Их хоровод вкруг злых поступков

состарит ясных глаз наивность.

Мне остаётся взор потупить

и шапку на глаза надвинуть.

Пресытив погребальный ящик

для мусора, для сбора дани

с округи, крах звезды блестящей

стал прахом, равным прочей дряни.

Прощай, навек прощай. Пора уж.

Иголки выметает веник.

Задумчив или всепрощающ

родитель жертвы — отчий ельник.

Чтоб ни обёртки, ни окурка,

чтоб в праздник больше ни ногою —

была погублена фигурка,

форсившая цветной фольгою.

Ошибся лакомка, желая

забыть о будущем и бывшем.

Тень Ёлки, призрачно-живая,

приснится другом разлюбившим.

Сам спящий — в сновиденье станет

той, что взашей прогнали, Ёлкой.

Прости, вечнозелёный странник,

препятствуй грёзе огнеокой.

Сон наказующий — разумен.

Ужели голос мой пригубит

вопль хора: он меня разлюбит.

Нет, он меня любил и любит.

Рождественским неведом елям

гнев мести, несовместный с верой.

Дождусь ли? Вербным Воскресеньем

склонюсь пред елью, рядом с вербой.

Возрадуюсь началу шишек:

росткам неопытно зелёным.

Подлесок сам меня отыщет,

спасёт его исторгшим лоном.

Дождаться проще и короче

Дня, что не зря зовут Прощёным.

Есть место, где заходит в рощи

гость-хвоя по своим расчётам.

На милость ельника надеюсь,

на осмотрительность лесничих.

А дале — Чистый Понедельник,

пост праведников, прибыль нищих.

А дале, выше — благоустье

оповещения: — Воскресе!

Ты, о котором сон, дождусь ли?

Дождись, пребудь, стань прочен, если…

что — не скажу. Я усмехнулась —

уж сказано: не мной, Другою.

Вновь — неправдоподобность улиц

гудит, переча шин угону…

У этих строк один читатель:

сам автор, чьи темны намёки.

Татарин, эй, побывши татем,

окстись, очнись, забудь о Ёлке.

Автомобильных стонов бредни…

Не нужно Ёлке слов излишних —

за то, что не хожу к обедне,

что шоколадных чуд — язычник.

Мгновенье бытия

«На свете счастья нет…»

Нет счастья одного — бывает счастий много.

Неграмотный, — вдруг прав туманный афоризм?

Что означаешь ты, беспечных уст обмолвка?

Открой свой тайный смысл, продлись, проговорись.

Опять, перо моё, темным-темно ты пишешь,

морочишь и гневишь безгрешную тетрадь.

В угодиях ночей мой разум дик и вспыльчив,

и дважды изнурён: сам жертва и тиран.

Пусть выведет строка, как чуткий конь сквозь вьюгу,

не стану понукать, поводья опущу.

Конь — гением ноздри и мышц влеком к уюту

заветному. Куда усидчиво спешу?

Нет, это ночь спешит. Обмолвкою, увёрткой

неужто обойдусь, воззрившись на свечу?

Вот — полночь. Вот — стремглав — час наступил четвёртый.

В шестом часу пишу: довольно! спать хочу.