Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

class="v">Две первые пригожи, хоть грубы.

Содеяли уроки физкультуры

их наливные руки, плечи, лбы.

Но простодушна их живая юность,

добротна плоть, и дело лишь за тем

(он, кстати, рядом), кто зрачков угрюмость

примерит к зову их дремотных тел.

Но я о той, о третьей их подруге.

Она бледна, расплывчато полна,

пьяна, но четко обнимают руки

припасы бедной снеди и вина.

Совсем пьяна, и сонно и безгрешно

пустует глаз, безвольно голубой,

бесцветье прядей Ладоге прибрежно,

бесправье чёрт простерто пред судьбой.

Поехали! И свалки мимолетность

пронзает вдруг единством и родством:

котомки, тётки, дети, чей-то локоть —

спасёмся ль, коль друг в друга прорастём?

Гремим и едем. Хвойными грядами

обведено сверкание воды.

На всех балконах — рыбьих душ гирлянды.

Фиалки скал издалека видны.

Проносится роскошный дух грейпфрута,

словно гуляка, что тряхнул мошной.

Я озираю, мучась и ревнуя,

сокровища черёмухи сплошной.

Но что мне в этой, бледно-белой, блёклой,

с кульками и бутылками в руках?

Взор, слабоумно-чистый и далёкий,

оставит грамотея в дураках.

Её толкают: — Танька! — дремлет Танька,

но сумку держит цепкостью зверька.

Блаженной, древней исподволи тайна

расширила бессмыслицу зрачка.

Должно быть, снимок есть на этажерке:

в огромной кофте Танька лет пяти.

Готовность к жалкой и неясной жертве

в чертах приметна и сбылась почти.

Да, этажерка с розаном, каморка.

В таких стенах роль сумки велика.

Брезгливого и жуткого кого-то

в свой час хмельной и Танька завлекла.

Подружек ждет обнимка танцплощадки,

особый смех, прищуриванье глаз.

Они уйдут. А Таньке нет пощады.

Пусть мается — знать, в мае родилась.

С утра не сыщет маковой росинки.

Окурки, стужа, лютая кровать.

Как размыкать ей белые ресницы?

Как миг снести и век провековать?

Мне — выходить. Навек я Таньку брошу.

Но всё она стоит передо мной.

С особенной тоской я вижу брошку:

юродивый цветочек жестяной.

«Так бел, что опаляет веки…»

Так бел, что опаляет веки,

кратчайшей ночи долгий день,

и белоручкам белошвейки

прощают молодую лень.

Оборок, складок, кружев, рюшей

сегодня праздник выпускной

и расставанья срок горючий

моей черёмухи со мной.

В ночи девичьей, хороводной

есть болетворная тоска.

Её, заботой хлороформной,

туманят действия цветка.

Воскликнет кто-то: знаем, знаем!

Приелся этот ритуал!

Но всех поэтов всех избранниц

кто не хулил, не ревновал?

Нет никого для восклицаний:

такую я сыскала глушь,

что слышно, как, гонимый цаплей,

в расщелину уходит уж.

Как плавно выступала пава,

пока была её пора! —

опалом пагубным всплывала

и Анной Павловой плыла.

Ещё ей рукоплещут ложи,

ещё влюблен в неё бинокль —

есть время вымолвить: о Боже! —

нет черт в её лице больном.

Осталась крайность славы: тризна.

Растенье свой триумф снесло,

как знаменитая артистка, —

скоропостижно и светло.

Есть у меня чулан фатальный.

Его окно темнит скала.

Там долго гроб стоял хрустальный,

и в нём черёмуха спала.

Давно в округе обгорело,

быльём зелёным поросло

её родительское древо

и всё недальнее родство.

Уж примерялись банты бала.

Пылали щёки выпускниц.

Красавица не открывала

Дремотно-приторных ресниц.

Пеклась о ней скалы дремучесть

всё каменистей, всё лесней.

Но я, любя её и мучась, —

не королевич Елисей.

И главной ночью длинно-белой,

вблизи неутолимых глаз,

с печальной грацией несмелой

царевна смерти предалась.

С неизъяснимою тоскою,

словно былую жизнь мою,

я прах её своей рукою

горы подножью отдаю.

— Ещё одно настало лето, —

сказала девочка со сна.

Я ей заметила на это:

— Ещё одна прошла весна.

Но жизнь свежа и беспощадна:

в черёмухи прощальный день

глаз безутешный — мрачно, жадно

успел воззриться на сирень.

«Лишь июнь сортавальские воды согрел…»

Лишь июнь сортавальские воды согрел —

поселенья опальных черёмух сгорели.

Предстояла сирень, и сильней и скорей,

чем сирень, расцвело обожанье к сирени.

Тьмам цветений назначил собор Валаам.

Был ли молод монах, чьё деянье сохранно?

Тосковал ли, когда насаждал-поливал

очертания нерукотворного храма?

Или старец, готовый пред богом предстать,

содрогнулся, хоть глубь этих почв не червива?

Суммой сумрачной заросли явлена страсть.

Ослушанье послушника в ней очевидно.

Это — ересь июньских ночей на устах,

сон зрачка, загулявший по ладожским водам.

И не виден мне богобоязненный сад,

дали ветку сирени — и кажется: вот он.

У сиреневых сводов нашёлся один

прихожанин, любое хожденье отвергший.

Он глядит нелюдимо и сиднем сидит,

и крыльцу его — в невидаль след человечий.

Он заране запасся скалою в окне.

Есть сусек у него: ведовская каморка.

Там он держит скалу, там случалось и мне

заглядеться в ночное змеиное око.

Он хватает сирень и уносит во мрак

(и выносит черемухи остов и осыпь).

Не причастен сему светлоликий монах,

что терпеньем сирени отстаивал остров.

Наплывали разбой и разор по волнам.

Тем вольней принималась