Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

обречён покраже),

и ульем быть могло для слёта розных крыл:

пчелит аэроплан, присутствуют плюмажи,

Италия плывёт на сухопарый Крым.

А далее… Но нет! Кабы сбылось «когда бы»,

я наклоненья где двойной посул найду?

Не лучше ль сослагать купавы и канавы

и наклоненье ив с их образом в пруду?

И всё это — с моей последнею сиренью,

с осою, что и так принадлежит ему,

с тропой — вдоль соловья, через овраг — к селенью,

и с кем-то, по тропе идущим (я иду),

нам нужен штрих живой, усвоенный пейзажем,

чтоб поступиться им, оставить дня вовне.

Но всё, что обретём, куда мы денем? Скажем:

в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.

Вокзальчик

Сердчишко жизни — жил да был вокзальчик.

Горбы котомок на перрон сходили.

Их ждал детей прожорливый привет.

Юродивый там обитал вязальщик.

Не бельмами — зеницами седыми

всего, что зримо, он смотрел поверх.

Поила площадь пьяная цистерна.

Хмурь душ, хворь тел посуд не полоскали.

Вкус жесткой жижи и на вид — когтист.

А мимо них любители сотерна

неслись к нему под тенты полосаты.

(Взамен — изгой в моём уме гостит.)

Одно казалось мне недостоверно:

в окне вагона, в том же направленье,

ужель и я когда-то пронеслась?

И хмурь, и хворь, и площадь, где цистерна, —

набор деталей мельче нонпарели —

не прочитал в себя глядевший глаз?

Сновала прыткость, супилось терпенье.

Вязальщик оставался строг и важен.

Он видел запрокинутым челом

надземные незнаемые петли.

Я видела: в честь вечности он вяжет

безвыходный эпический чулок.

Некстати всплыло: после половодий,

когда прилив заманчиво и гадко

подводит счёт былому барахлу,

то ль вождь беды, то ль вестник подневольный,

какого одинокого гиганта

сиротствует башмак на берегу?

Близ сукровиц драчливых и сумятиц,

простых сокровищ надобных взалкавших,

брела, крестясь на грубый обелиск,

живых и мёртвых горемык со-матерь.

Казалось — мне навязывал вязальщик

наказ: ничем другим не обольстись.

Наказывал, но я не обольщалась

ни прелестью чужбин, ни скушной лестью.

Лишь год меж сентябрём и сентябрём.

Наказывай. В угрюмую прыщавость

смотрю подростка и округи. Шар ведь

земной — округлый помысел о нём.

Опять сентябрь. Весть поутру блазнила:

— Хлеб завезли на станцию! Автобус

вот-вот прибудет! — Местность заждалась

гостинцев и диковинки бензина.

Я тороплюсь. Я празднично готовлюсь

не пропустить сей редкий дилижанс.

В добрососедство старых распрей вторглась,

в приют гремучий. Встреч помчались склоны,

рябины радость, рдяные леса.

Меньшой двойник отечества — автобус.

Легко добыть из многоликой злобы

и возлюбить сохранный свет лица.

Приехали. По-прежнему цистерна

язвит утробы. Булочной сегодня

её триумф оспорить удалось.

К нам нынче неприветлива Церера.

Торгует георгинами зевота.

Лишь яблок вдосыть — под осадой ос.

Но всё ж и мы не вовсе без новинок.

Франтит и бредит импорт домотканый.

Сродни мне род уродов и калек.

Пинает лютость муку душ звериных.

Среди сует, метаний, бормотаний —

вязальщика слепого нет как нет.

Впустую обошла я привокзалье,

дивясь тому, что очередь к цистерне

на карликов делилась и верзил.

Дождь с туч свисал, как вещее вязанье.

Сплетатель самовольной Одиссеи,

глядевший ввысь, знать, сам туда возмыл.

Я знала, что изделье бесконечно

вязальщика, пришедшего оттуда,

где бодрствует, связуя твердь и твердь.

Но без него особенно кромешна

со мной внутри кровавая округа.

Чем искуплю? Где Ты ни есть, ответь.

19 октября 1996 года

Осенний день, особый день —

былого дня неточный слепок.

Разор дерев, разор людей

так ярки, словно напоследок.

Опальный Пасынок аллей,

на площадь сосланный Страстну́ю, —

суров. Вблизи — младой атлет

вкушает вывеску съестную.

Живая проголодь права́.

Книгочий изнурён тоскою.

Я неприкаянно брела,

бульвару подчинясь Тверскому.

Гостинцем выпечки летел

лист, павший с клёна, с жара-пыла.

Не восхвалить ли мой Лицей?

В нём столько молодости было!

Останется сей храм наук,

наполненный гурьбой задорной,

из страшных герценовских мук

последнею и смехотворной.

Здесь неокрепшие умы

такой воспитывал Куницын,

что пасмурный румянец мглы

льнул метой оспы к юным лицам.

Предсмертный огнь окна светил,

и Переделкинский изгнанник

простил ученикам своим

измены роковой экзамен.

Где мальчик, чей триумф-провал

услужливо в погибель вырос?

Такую подлость затевал,

а малости вина — не вынес.

Совпали мы во дне земном,

одной питаемые кашей,

одним пытаемые злом,

чьё лакомство снесёт не каждый.

Поверженный в забытый прах,

Сибири свежий уроженец,

ты простодушной жертвой пал

чужих веленьиц и решеньиц.

Прости меня, за то прости,

что уцелела я невольно,

что я весьма или почти

жива и пред тобой виновна.

Наставник вздоров и забав —

ухмылка пасти нездоровой,

чьему железу — по зубам

нетвёрдый твой орех кедровый.

Нас нянчили надзор и сыск,

и в том я праведно виновна,

что, восприняв ученья смысл,

я упаслась от гувернёра.

Заблудший недоученик,

я, самодельно и вслепую,

во лбу желала учинить

пядь своедумную седьмую.