Последняя сказительница - Донна Барба Игера
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С каждым шагом сердце бьётся быстрее, чем мелькают лапки кролика в пустыне. Я подхожу к двери и поднимаю руку, чтобы постучать.
Рука застывает в воздухе. А вдруг он рассердится? Вдруг отругает? Вдруг…
Дверь открывается, освещая его профиль.
– Зетта-один? Что вы здесь делаете?
Его слова эхом разносятся вокруг.
Я опускаю руку.
Он дрожащей рукой показывает на сумку с образцами.
– А-а, так вы поработать пришли? Не буду мешать, – говорит он, пряча руку за спину.
Он улыбается и держит руку сзади, как в детстве, когда стащил у меня пасхальное яйцо из корзинки и думал, что я не знаю, где оно. Тогда мне хотелось побить его и отнять конфету. Сейчас я вижу, что в глубине Эпсилона-пять все ещё жив младший брат, прячущий за спиной шоколадное яйцо. Где-то в душе он Хавьер и очень хочет жить.
Я смотрю на него и не могу вымолвить ни слова. Я бы схватила его за руку, заставила вспоминать, уверила бы, что не дам его в обиду и что пора перестать прятаться.
Но что для Хавьера поток воспоминаний после стольких лет? Я помню всё так, будто это было вчера. А он прожил без памяти долгую жизнь. Захочет ли он пойти со мной? Ему могут нравиться мои рассказы о Сагане, но сам он практически всю жизнь не видел ничего, кроме корабля. Я во многих отношениях старше стоящего передо мной старика.
Как бы то ни было, я всё ещё за него в ответе. И люблю его.
Если не смогу убедить его покинуть корабль, то брошу эту затею. Без него я никуда не уйду.
Я ставлю сумку на пол.
– Эпсилон-пять, вы помните что-нибудь до стазиса?
Хавьер наклоняет голову.
– Я уже говорил. До – ничего не было.
– Неправда, – отвечаю я, теряя терпение.
Горло пересохло, и я пытаюсь сглотнуть. Если кто-нибудь заметит, что меня нет в спальне или видел, как я опускалась на лифте вместо того, чтобы подниматься… В общем, это мой последний шанс.
Если я смогу вернуть ему воспоминания, с ними восстановится и прошлое. Истории, которые мы рассказываем, говорят о том, какие мы.
– Помнишь, я дала тебе собачью галету, а сказала, что это сладкая овсяная плитка?
Он наклоняет голову.
– Что-о?
– А когда мы украли у папы сигары и пробовали их зажечь? Ты тогда держал зажигалку и случайно опалил мне волосы.
Я улыбаюсь.
Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит вперёд.
– Или как мама, гуляя по пустыне за нашим домом, нашла раненого Торопыжку. И мы с тобой выкопали ему нору, но лопатой повредили систему для полива и затопили двор.
Он закрывает глаза и трясёт головой.
– Зетта-один, не понимаю.
Я вздыхаю, наклоняюсь и вынимаю книгу, улавливая запах дома.
– Эпсилон-пять? Можно вам кое-что почитать?
Его лоб покрывается морщинами.
– Это недолго.
Я отступаю назад и сажусь на пол по-турецки, как всегда, разве что Хавьер не пристроится у меня на колене.
– Ну, пожалуйста, это поможет Коллективу.
Он морщит лоб, с любопытством смотрит на книгу и садится рядом.
– Для Коллектива.
Я кладу книгу ему на колено.
Вижу, как он уставился на обложку, и у меня громко колотится сердце.
Улыбка сползает у него с лица, он тянет руку к бабочке-монарху на обложке.
– Я…
Гладит пальцами оранжево-чёрные крылышки. Кожа Хавьера того же цвета, что у женщины и ребёнка на обложке. Он оглядывается на меня и морщит лоб.
– Я… я… не знаю…
Слёзы наворачиваются у меня на глазах. Книгу я читала ему тысячи раз, этот будет последним, если он меня не вспомнит.
Хавьер наклоняется ближе и, открыв первую страницу, шепчет:
– «Мечтатели».
У меня дрожит голос.
– «Однажды, упаковав подарки в рюкзак, мы перешли через мост, длинный, как вселенная. Перебрались, хоть и в страхе перед неизведанным. Очень хотелось пить».
Так я читаю страницу за страницей, заглядывая ему в глаза.
Хоть бы искра промелькнула. Я читаю громче про то, как они приходят на новую землю, про незнакомые и непонятные для них вещи, страх, ошибки. Они, как и мы, в поисках новой родины, безопасности и наконец находят новый волшебный дом. Я переворачиваю страницу, где нарисован ребёнок на коленях у матери. Как раньше сидели мы с Хавьером. Снова переворачиваю страницу с нарисованной наверху оранжево-чёрной бабочкой-монархом, готовой взлететь в любой момент. Хавьер, как всегда, касается её пальцами. Как… каждый… раз.
Старик, сидящий передо мной, неожиданно снова становится моим младшим братом. Я выдавливаю последние слова:
– «Книги стали нашим языком. Нашим домом. Книги стали нашей жизнью».
Я заканчиваю читать и протягиваю ему книгу. У меня перехватывает дыхание.
– Хавьер, хочешь её подержать?
У него дрожит подбородок. Он кивает, а по щеке ползёт слеза.
Я не шевелюсь и молчу. Мама всегда говорила: никогда не знаешь, что человек переживает. Иногда лучше помолчать и подождать. Мы просто сидим. Наконец он делает глубокий вдох.
– Хавьер.
Я глажу его по руке.
Он поднимает глаза.
– Да?
– Ты помнишь? – спрашиваю я, беря его за руку.
Он дрожащей рукой касается моей щеки. Ещё неделю назад рука семилетнего Хавьера казалась мне липкой и пухлой. Сегодня она тёплая, сухая и худая. Время превратило кожу в вощёную бумагу.
Мы пересекли галактику разными тропами, но наконец нашли друг друга.
У него дрожит голос.
– Петра.
И каким-то волшебством, несмотря на космическую пустоту, мы снова дома.
– Всё будет хорошо, – всхлипываю я между словами. – Не бойся, я с тобой.
– Как же так получилось? – шепчет он.
Я беру книгу и откладываю в сторонку, не сводя с него глаз.
Мне нужно столько ему рассказать. Но я только шепчу:
– Не имеет значения.
Он кивает.
– А что с?..
Но не заканчивает. Только опускает голову. Наверное, он должен сообразить, что мамы с папой нет. Я пока не готова произнести это вслух.
Я качаю головой. Отвернувшись, он смотрит через трюм на вход. Вспоминает? Вспоминает наш последний с ними день? Жалея, что не подержал подольше мягкой маминой руки? Не вдохнул запаха маминых и папиных волос и одежды? Ну конечно. И я тоже. Никто ведь не думает, что прощается навсегда.
Хавьер всё ещё смотрит вдаль. Мы долго сидим молча.
– Хавьер, а помнишь, как мы спешили на электричку в Колорадо? Когда я сняла куртку, ты занял моё место рядом с папой и не хотел
