Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Я мальчонке на руки посмотрела — а они все в разводах от кислоты — и прям увидела мысленно, как на них наручники щелкают. Аж самой поплохело.

Не стала Розку с ее кипятильником дожидаться, поманила мальца к себе. Дескать, Венечка, мне тут твоя мама говорила, что ты паяешь хорошо? Не мог бы мне помочь, ну уж больно надо, а то лаборантов не допросишься. И улыбнулась изо всех сил.

Пока ко мне в кабинет шли, я уже мысленно ни о каких детях не мечтала: к работе готовилась. Да и страшно было: вот родишь такого Венечку, все силы в него вложишь, а потом закрутишься на работе и проморгаешь тот момент, когда он в диссиденты отправится. Это ж ужас что такое, и куда только родители-Спицыны смотрят? Впрочем, это я знала куда — одним глазом в микроскоп, другим в машинопись про Ивана Денисыча.

Пока мне Веня кипятильник починял, я на стол накрыть успела. Всех из комнаты спровадила, по разным поводам, но на час как минимум. А разговору нам на пять минут хватило. В чаек я зерничной пыльцы кинула, в болгарский абрикосовый конфитюр забей-травы положила, коржики просто так подала, чтобы клиента к себе расположить. Даже в глаза сильно дуть не пришлось, чтобы от мальчишки эти страшные глупенькие мысли отвадить.

Я ему пару вопросов всего и задала: про то, кем стать хочет и какие предметы в школе нравятся. А он пока отвечал, кивала в нужный лад. Но там, сколько ни кивай, все одно получалось — не успокоится мальчишка. Про терроризм и революцию намертво забудет (да так, что в школе политинформацию не сможет провести), а вот мысли о том, как бы вытащить страну на путь исправления, в нем все равно останутся. Только он их другими методами воплощать начнет. Ну это уже не моя беда — главную-то опасность я убрала.

Я этого Веню Спицына потом еще много раз у нас в НИИ видела — до тех пор, пока весь институт в девяносто втором не развалился. Он и подрос, и поумнел, и родителей не сильно огорчал, а все таким же пухленьким и деловитым оставался. Только теперь уже не про революцию, а про бизнес думал. Ну это в те времена тоже не сильно спокойно было.

А вот мысли про детей меня с той поры надолго оставили — так Мусик и умер, не дождавшись от меня дочки или сынка. А от Семена мне рожать никак нельзя было, природа у нас такая… Хоть мирским завидуй.

Собрание назначили на полночь, но в полдвенадцатого весь народ уже был на месте. Никаких кабаков: собрались у Старого на квартире, узким кругом — исключительно столичные Смотровые, ну и Гунечка, естественно.

Сидели в рабочей комнате, она у Старого большая, восемнадцать метров. Тут строго все, стерильно, особенно если тот диван собрать, на котором Жека предпочитала за ученичком присматривать.

Сам Старый до полуночи на глаза показываться не стал: не позерства ради, а потому как дел выше крыши. Телефон в доме звонил не переставая, как под Новый год или там еще в какой день рождения, — Гунька хватал исправно трубку, сосредоточенно слушал, отвечал что-то звонким, почти подростковым голосом. Оказывается, с него оброк сняли раньше времени, разрешили при посторонних говорить. Почему — одному Старому ведомо, но так-то куда лучше, Гуньке, правда, непривычно, он все время то кивает в телефон, то головой мотает отрицательно — с такой силой, что на рыжих лохмах зайчики от хрустальной люстры прыгают. Стесняется.

А Старый тем временем где-то за стенкой чинил разнос Жеке. Не то хозяйствованием был недоволен, не то тем, как тут без него за учеником следили. Евдокия сперва огрызалась на всю квартиру, потом вроде притихла, стала внимать.

А мы в комнате переминались — у подернутого выцветшей скатертью овального стола. Самовар хоть и электрический — а чин по чину, вокруг кой-какие закуски. Не такой размах, как у Тимки-Кота за завтраками, но тоже аппетитно. Я на сервировку глянула и к подоконнику отошла: нельзя мне после девяти вечера есть, если я хочу нормальную фигуру себе сделать. А то ведь со спины до сих пор только «женщиной» называют, это если в лицо, то я им «девушка». Хорошо, что хоть закуски все холодные, — запаха бы я не вынесла. Да и так лишний раз нечего смотреть, лучше уж в окно.

Там, в черной вязкой ночи, упрямо сияли лампы онкологии и трепыхались неуверенные, ранние гирлянды. До Нового года вон еще сколько, прежде времени иллюминация созрела. Оттого и выглядит неестественно среди всеобщих мирских сует — как муляж праздника, фальшивка.

Зато Гунька сиял лучше любой елки. Просто когда на стенку соседней комнаты косился. Улыбался празднично и снова пытался что-то жестами телефонной трубке объяснить. Вроде повзрослел немного, я чего-то не пойму. Один шут, впрочем: нам его в ближайшие дни придется наскоро старить, чтобы он мне квартиру обратно передал. С Жекой это будет или без Жеки — неведомо. Вон она опять разоряется чего-то. Не иначе виноватой себя почувствовала.

Да и остальные тоже не молчат.

Матвей с Петрухой к столу почти приросли, сдвинули капли хрустальных стопок: это они тридцатого ноября никак встретиться не могли, чтобы начало Зимней войны отметить. Сейчас вот былое вспомнить торопятся — пока собрание не началось.

Они ведь оба на линии Маннергейма были. Правда, с разных сторон. Ну для нас подобное не нонсенс, особенно после гражданской, когда наших куда только не закидывало. Кто у Врангеля, а кто и в РККА. Уже и не вспомнить — не то что подробностей, а имен тогдашних. Тридцатые годы многих съели. Сейчас про те времена так четко только мы и помним, наверное. Ну про гражданскую, я имею в виду. Великую Отечественную еще есть кому помянуть.

Девчонки диван облюбовали — все, кроме Дорки. Та себе отхватила кресло с львиными лапами, которое за Старым кочевало из жизни в жизнь. Цирля взлетела на спинку, крылья взметнула: ну прям как имперский орел, только короны и скипетра не хватает. Еще и головой вертит так, будто у нее их сразу две. Красотища!

А девочки тем временем меня к себе зовут, про обновление выспрашивают да про то, когда я «первый волос» отмечать буду. Я краснею, мямлю, что, дескать, вот себя в порядок приведу, а там посмотрим. И все жалею, что Жеки рядом нет, — она бы от любопытных меня отмахала.

Танька-Гроза с Зинаидой перешептываются, выспрашивают у меня, что я к празднику хочу, Анечка из Северного молчит все больше, но тоже вникает.

Как про презенты речь зашла, Дорка сразу встрепенулась:

— А тебе на первые тридцать лет что подарили?

— Мирские или наши?

— Да какие хочешь. Интересно же, что запомнилось…

— Ой, это когда было-то? Еще при Павле? Вроде бы живого арапчонка, дай-ка вспомнить… — это Зина, она у нас самая старшая.

— Евнуха или как?

— Ну как тебе, ma cherie, сказать…